quentin

Прошло часа три.

Солнце уже было далеко от того места, где Кир в последний раз видел его. Уже несколько часов подряд перед ним были только волны.

Крупные и поменьше, крутые и пологие, с небольшим гребнем или вообще без него, они приходили, приносили с собой океанский ветер, океанскую соль, океанское противостояние. И свободу. Свободу противостояния океану.

Это не было соперничеством, не было противоборством. Это было противостояние с открытым лицом. Благодаря свободе, в какую-то минуту подумал Кир, потому что, если бы была несвобода, это было бы противоборство. Может быть, что-то еще, худшее, изощреннее в несвободе самого определения. И потому – не лучшее, что есть в человеке.

Но это был свободный выбор, порыв навстречу волне, ветру, навстречу чьей-то улыбке, навстречу самому себе, думал Кир, чувствуя себя уверенно и легко. Прекрасно слушались руки, ноги, повиновалась доска .Доплывая до нужного места и развернувшись к берегу, она словно дожидалась приказа делать то, что должна была делать. Сейчас Кир и серфер представляли собой одно единое целое, снаряд, приспособленный для захватывающего

соскальзывания с высоты вниз, чтобы потом, взбираясь все выше и выше, пока, наконец,. на самом высоком, где-нибудь у небосклона, гребне волны, оторвавшись от воды, и как бы повиснув в воздухе, рискуя вот-вот выйти из земного притяжения, потому что в этой точке оно уже не существовало, обрести редчайшее состояние – невесомость. И с высоты этого, вдруг обретенного, никак не заземленного, зрения, увидеть, наконец, то, ради чего он делал все это. Увидеть синий Грот и красный Стаксель яхты «1Л5-197». И свою улыбку, отраженную на лице другого, незнакомого ему человека.

Когда поздние летние сумерки привели так и не дождавшегося волны Кира домой, он молча прошел в комнату, которую занимал вместе с отсутствующим в ней сейчас дядей Семой, и едва раздевшись, заснул, сидя, привалившись к спинке кровати.

Последнее, о чем подумал Кир в тот вечер, была книга о раздражении живой материи, которую должен был принести и не принес Дементий.

Утром Кира разбудила мать.

- Вставай, - сказала она ему, - Дядя Сема ждет тебя.

- Где, - спросил Кир, спросоня, уже вспоминая, что опять не показал дяде ягодник.

Бросив взгляд на дяди Семину кровать, Кир увидел раскрытый чемодан поверх зеленого шерстяного одеяла. Уезжает, с заметной радостью подумал он, уже соображая, чтобы это такое сказать дяде Семе на прощанье слегка приятное. Пусть не думает, что Кир относится к нему совсем плохо. Пусть думает, что не совсем, мысленно сказал самому себе Кир, уже входя в смежную комнату, где сидел дядя и, собираясь доброжелательно улыбнуться. Но, вспомнив, что к заспанному лицу не очень идет улыбка, проследовал в ванную. Когда возвратившийся через несколько минут в комнату Кир отыскал глазами дядю, тот стоял спиной в комнату, у окна, и было непонятно, слышит он или не слышит, что Кир вошел.

Безошибочно определив дядину позицию, Кир молчал, стоя посреди комнаты, и ожидая, когда тот заговорит первым.

- Кирилл, - отвернулся от окна дядя, когда пауза затянулась, и где-то в кухне хлопнула притянутая сквозняком форточка.

- Кирилл, я все знаю. Мы были вчера на море. Я, Дементий и твой тренер. Мы провели там два часа. А ты так и не увидел нас.

- Я видел только полосу прибоя. Потом возвращался в море.

- Ты, в самом деле, хотел увидеть Атлантику? – отчетливо произнес свое изумление дядя.

quentin

- Я хотел возвратить улыбку, - не вдаваясь в подробности, сказал Кир, почему-то уверенный, что дядя действительно знает обо всем.

- Прекрасное занятие – возвращать улыбки, - весело отозвался дядя Сема, - И, конечно, это лучше, чем готовиться к экзаменам или показать родному дяде ягодник. О чем дядя просит вот уже несколько дней. А сегодня приезжает Ангелина, и я должен ехать встречать ее на вокзал. Так что, боюсь, что времени уже не будет. Или ты полагаешь, я могу до бесконечности тебя просить? – уставился он на Кира объединенными усилиями своих разнолинейных глаз.

Кир молчал.

Он не стал возражать против слов «родной дядя», упомянутых дядей Семой, верно, по ошибке, потому что еще позавчера он активно возражал против них.

- Кстати, не объяснишь ли ты мне, что это ты там делаешь, на море? - будто между прочим, и вместе с тем, заинтересованно, спросил дядя Сема.

- Говорят, ты что-то там видел, - сделал он небольшую паузу. – Я хочу услышать ответ от тебя самого, от человека, закончившего десятилетку и собирающегося поступить на естественный факультет. То есть, стать естественником. Я настаиваю на этом последнем слове. И вот, от естественника я хочу услышать толковое объяснение. Что это за субъективистский, прямо скажем, идеалистический, бред. Какая-то Атлантика. Яхта.

Какие-то улыбки... по ту сторону океана... видные с Балтийского моря. Ты что, не знаешь, как ко всему этому должно относиться, все больше распалялся дядя.

- Знаю, дядя Сема, - тихо сказал Кир. – Но я действительно видел эту сине-красную яхту, и яхтсмена на ней.

- Бедный малый, - помолчав, почему-то сказал Дядя Сема. – Ты опять называешь меня дядей Семой, - продолжал он. – Когда я просил тебя никогда этого не делать. Никогда. Тем более теперь, когда приезжает Ангелина.

Кир не говорил ни слова.

В кухне то и дело хлопала форточка. В окно стучала, будто звала куда-то, ветка неспелой еще рябины

Ветер, думал Кир, и радость переполняла его. И это так ему нравилось, что он поймал себя на мысли, что он всего один раз взглянул на дядину шею, которая вначале багровела, а теперь стала принимать обыкновенную окраску.

- Ну, хорошо,- примирительно сказал дядя Сема. – Сейчас, я вижу, тебя не удержать. Но часов в восемнадцать постарайся быть на вокзале. В восемнадцать тридцать приезжает Ангелина. Нам будет нужна твоя помощь. Надеюсь, в третий раз ты мне не откажешь.

Кир неопределенно махнул головой, не зная, сможет ли он быть в шесть на вокзале.

- Конечно, - сказал он вслух. – Если смогу.

- Да не «если смогу», а «обязательно буду», - громко сказал, поправляя Кира, дядя.

Как веточку на спине поправил, - вспомнил Кир почему-то Красноглазого жука.

- А порядком в твоей голове займемся потом, - примирительно хохотнул дядя Сема, - Там вся-я-кой чепухи полно, - опять будто хохотнул он, снова обнаружив желтые, без единого пятнышка, зубы.- И прими к сведению, я просил тебя сегодня в последний раз.

У самого спуска к морю Кира догнал Дементий.

- Кирюха, ты куда? За поплавком? И я с тобой. Кир, ты чего молчишь? – снова спросил Дементий, забегая вперед и стараясь заглянуть высокому, на целую голову выше, Киру в лицо. – Думаешь, это я ему сказал? Я? Да? Я знаю, ты так думаешь, - бежал Дементий по песку рядом.

- Скажешь, ему приснилось? – сплюнул Кир.

quentin

- Нет. Он вчера искал тебя. Ходил по берегу и искал. А я в это время на дюне был. И он увидел меня. И увидел, куда я смотрю. А я глядел на тебя, когда ты был там, - показал Дементий куда-то далеко в море.

И тогда мы вместе увидели тебя.

- Глядел. Увидел. Увидели. А растрепался зачем. Ну, увидели. А трепаться-то зачем? – остановился Кир, глядя прямо на Дементия.

- Растрепался Юра, - заговорил Дементий, снова забегая вперед. Когда он пришел и увидел, что мы оба смотрим туда, где был ты, он подумал, что этот твой дядя тоже обо всем знает. И тогда он спросил «Ну, что, не увидел он еще свою Атлантику? И яхту с синим Гротом и красным Стакселем? Так прямо и спросил. А я сказал «Нет, не увидел». И твой дядя стал смеяться и кричать, что ты перезанимался. А я-то знаю, что ты вообще не занимался, но все равно молчу.

- Ладно, молодец. И дальше молчи, - миролюбиво сказал Кир и снова сплюнул в песок.

- Я, конечно, я буду, - сказал Дементий. – Сегодня Юра обещал опять прийти посмотреть, как ты будешь глядеть на свою Атлантику, - будто, между прочим, сообщил Дементий. – Он уже второй день в библиотеке сидит. Выискивает яхт-клубы по обе стороны океана. А то может, бросишь все, a, Кирюх?

Кир посмотрел на своего приятеля дольше, чем всегда.

- В восемнадцать ноль ноль я должен быть на вокзале, - с заметным сожалением сказал Кир. – Это последний раз. Если я и сегодня не приду, дядя Сема не простит мне этого. Со всеми отсюда вытекающими последствиями. Какая-то Ангелина приезжает.

- Не какая-то Ангелина, а новая дяди Семина жена. Со старой он развелся и женился на молодой. Вчера соседка матери рассказывала, - сообщил Дементий.

- Как женился? А тетя Кася? А мамина сестра тетя Кася? – ничего не понимая, и почему-то шепотом, спросил Кир, устремив свой светлокоричневый взгляд на Дементия. – И он едет к нам домой – кажется, начиная что-то понимать, сказал опять Кир, - А мать молчит. Терпит. Потому что - экзамены, - все больше и больше понимал Кир, шагая по залитому новой пенистой волной песку.

Следующая волна сбила Кира с ног. Тут же поднявшись, и не дожидаясь, когда уйдет вода, только через несколько минут он увидит это, Кир быстро, почти бегом, побежал за серфером.

Волны шли одна за одной.

Темные, почти равной высоты и силы и нисколько не ослабевая к берегу, они, будто объединившись в своем едином, громадном усилии, могли бы смести на своем пути все, что помешало бы им быть тем, чем они были сейчас. Это была однородная, однозначная в своем приложении сила. Противостояние самого высокого накала, за которым должна быть победа, или поражение. Все, что не было ни тем, ни другим, что было м е ж д у

двумя этими точками, уничтожающими, элиминирующими друг друга, было не важно и не нужно сейчас. Кир не видел ни выброшенных на берег и беспорядочно разбросанных нагромождений рваных водорослей, ни бог весть, откуда занесенного сюда, отмытого до белизны, ствола дерева, ни ярко-розового рыбацкого кухтыля, ни большой, растрепанной волнами, мертвой рыбы. Это было не нужно. Не нужно ему и морю. Они с морем были одни. Наедине друг с другом. Друг п р о т и в друга.

Направив серфер на волну, лежа на нем так, чтобы плыть ей навстречу Кир стал грести.

Руками. Преодолевая одну волну за другой, он удалялся от берега все дальше и дальше, готовый в любую минуту вскочить на ноги, если придет волна. Но такая волна не приходила. Она должна быть высокой, с пяти, а еще лучше с девятиэтажный дом, думал Кир. время от времени сомневаясь, правильно ли он определил высоту очередной идущей волны. Она должна быть очень высокой, подумал Кир через некоторое время опять,

quentin

чтобы, накатываясь на мелководье у берега, стать еще выше. Выше самого высокого дома, выше дюны, выше полета чайки, выше себя на этой волне. И тогда он увидит Атлантику. И крикнет «О, Кей!». И все там, на берегу, тоже увидят, что это возможно. И Димка, и Юра, и даже Семен Семеныч, впервые так, вопреки всякой логике, подумал Кир о дяде.

И тут же понял, что в этом был свой смысл, своя логика. Он подумал о нем. как о чужом человеке. На мгновенье он вспомнил об обещании прийти на вокзал, об Ангелине. О будто только сейчас осознанной зависимости от него, о розовой шее, с маленькими ушками, будто двумя розовыми мизинчиками, о его сопении и кряканьи по ночам в его, Кира, комнате, на соседней кровати, о его зубочистках и его предательстве, невыносимом еще более оттого, что он приехал к ним в дом с этой своей Ангелиной.

В какую-то минуту Кир даже не поверил что это он сам, а не кто-то другой, ел с Семеном за одним столом, так мысленно он теперь называл его, спал в одной комнате, из последних сил сохраняя приличный тон, молчал, когда тот бесцеремонно допрашивал его, рассказывал об улыбке, которую ему, Киру, надо было вернуть.

Противная мысль о предстоящих экзаменах вернула вдруг что-то давнее, изначальное, больше материно, чем принадлежащее ему самому – ее заискивание перед Семеном, ее суетливость, ее почти физиологическое желание, чтобы он учился в Университете. Ее неверие, что школьные пятерки по математике и физике что-нибудь значат.

Продолжая заплывать в море, Кир увидел, что солнце теперь - почти слева. Только теперь он понял, что до сих пор так мешало ему плыть носом на волну. Это было солнце.

Теперь на воду смотреть стало легче. Волны продолжали катить навстречу. Когда одна из

них, шипя и пенясь, накрыла его вместе с доской, и он, ухватившись за серфер что было силы и так и не выпустив его из рук, перевернулся вместе с ним так, и оказался под поплавком, а потом, держась на воде, выпустив и, наконец, догнав его, чтобы попытаться снова на него взобраться, сделал это, он не почувствовал ничего, кроме того, что сделал привычное дело. И удивился тому, что перестал чувствовать воду. Удивился внезапно пришедшей независимости. От воды, от серфера, от дяди, даже от солнца. Никогда еще он не чувствовал себя таким сильным.

Теперь он лежал на поплавке свободнее, чем раньше, почти не держась за него, зная, что когда будет нужно, он также легко встанет на ноги и поднимется вместе с гребнем, как бы высок и как бы ослепителен он ни был. Вокруг поплавка, построенного по всем правилам теории корабля – с соответствующими кормовой и носовой обводкой, выдвижным килем и шпангоутами, неслись, тесня и разбиваясь друг о друга, волны, суетились ветра, сновали и уходили на глубину рыбы, истерически грозили вот-вот оторваться от грунта и перестать существовать водоросли, а Киру было хорошо и спокойно. К своему изумлению, он даже вспомнил кое-что из теории раздражения живой материи.

Самым привлекательным в ней, этой теории, как ему казалось, было то, что однажды наступает такой момент, когда живая клетка, чтобы защитить себя от этого самого раздражения, просто перестает на него реагировать. Это не что иное, как предусмотренный природой механизм, способствующий сохранению особи, индивидуума, в конечном выражении – вида. Это и есть единственный способ остаться самим собой. И тогда подлецу можно сказать, что он – подлец. Или на всю Атлантику крикнуть «О, Кей».

Тебя хранит твое собственное, ни от чего не зависящее торможение. Ну, вот, коротко подумал Кир, за неделю подучу, вспомню. Надо постараться получить пятерку, подумал он еще. И на мгновенье перед ним в совершенно необъяснимой в этот момент улыбке, обнажились желтые, крепкие, без единого пятнышка, дядины зубы.

Через минуту, поднявшись на очередной пологой волне, далеко, слева по курсу, Кир увидел сверкающее на солнце большое светлое пятно, похожее на четырехугольный парус. Гафельный, подумал Кир о парусе. В то же мгновенье, такая же пологая, с широким разбегом, волна подняла его еще раз. Теперь Кир уже не видел паруса.

quentin

Вместо него, слева, к нему приближалось огромное, слепящее невыносимым блеском пятно. Еще через минуту Кир увидел, что это был гребень очень высокой, выше, чем он мог себе представить, волны.

Это была его волна. Он знал это.

Восемнадцать ноль ноль, подумал Кир, взглянув на будто отсутствовавшее до сих пор солнце. Теперь оно было где-то за волной. И оттого стремительно приближающееся, все более увеличивающееся белое пятно было еще ослепительней и прекрасней.

Когда Кира обдало первой солью, и темно-зеленая, изумрудная, у самого гребня, гора заслонила собой солнце, он, уже стоя ногами на доске и поднимаясь все выше и выше, почувствовал, что взлетает. Миллионы разноцветных, солнечных водяных капель окружили его, и не отпускали.

Перед ним была Большая Вода Океана.

Поверхность этого обширного водного континента была неравномерно освещена. Темнее было там, далеко. Светлее – здесь, у берегов Скандинавии и Европы. И Кир мысленно порадовался. что это не произошло в какое-то другое время, когда из-за разницы часовых поясов на том берегу было бы совсем темно.

И здесь и там - в портах, гаванях, фьордах, разнообразной синевы и очертаний, стояли корабли и яхты. Паруса – белые, желтые, зеленые, полосатые, цвета южных небес и северных морей, будто соперничали друг с другом красотой и статью Несколько парусов было далеко от берегов – в море. Но синего Грота и красного Стакселя не было видно нигде. Внезапно усилившийся северо-восточный ветер догнал яхту с яркими полосатыми парусами, идущими курсом бейдевинд. Как и та, сине-красная, три дня назад. Теперь полосатая побежала быстрее.

Напряженно вглядываясь в противоположные, объятые сумерками, берега, Кир увидел длинный, очень длинный остров, похожий на инфузорию. Вокруг инфузории, будто ее многочисленные реснички, располагалось множество парусных судов и суденышек. От крейсерских яхт до небольших одноместных швертботов. Даже, несмотря на сумерки, были видны их яркие окраски и яркие паруса. Только синего Грота и красного Стакселя не было и здесь. Еще раз взглянув на разноцветную, по краям, инфузорию, и теперь уже увидев, то почти на каждом судне были люди, занятые своей работой, Кир отметил высокого парня в синем костюме, лица которого он не видел. Парень крепил на корме парус. На другой яхте, рядом. человек в белой вязаной шапочке с помпоном. курил что-то длинное и темное. Наверное, трубку, подумал Кир, внезапно обернувшись вправо на длинный, сильный, направленный свет маяка.

В смешанном свете этого маячного луча и еще не ставших темнотой сумерек Кир увидел сине-красную яхту. На парусе был номер – «1Л5-197». В следующее мгновенье, когда Киру показалось, что кто-то появился на палубе сине-красной, он приветственно поднял вверх руку и крикнул «О, Кей!» Еще раз посмотрев на сине-красную, Кир увидел – на палубе не было никого.

- «О, Кей!» - пронеслось над океаном снова.

- «О, Кей!» - донеслось опять.

Еще раз окинув взглядом лежащее перед ним пространство, Кир увидел, что все, подняли руки вверх. И парень в синем, который крепил парус, иезнакомый человек, бородатое лицо которого Кир увидел только теперь, и человек в белой шапочке, куривший трубку.

И моряки, которые шли на своей полосатой яхте курсом бейдевинд правым галсом.

А один из них, в желтом спасательном жилете, даже поднял вверх большой правый палец.

И белозубая улыбка человека, в желтом спасательном жилете, было последнее, что Кир видел. В следующее мгновенье Кир увидел, как совсем недалеко, слева, уже заслоняя собой солнце, показалось другое ослепительное пятно, похожее на гафельный парус.

Его волна, все еще перекатываясь и горбясь, стремительно несла Кира к берегу.

quentin

Он долго сидел на мокром песке, не шевелясь.

Подошедшие Дементий и Юра, до сих пор наблюдавшие за Киром с дюны, долго стояли рядом, не решаясь заговорить.

- Ну, что там? – наконец, спросил Юра, привычно поправив дужку очков. – Сейчас ты видел ее, - сказал он утвердительно, будто совсем еще недавно сам был им, Киром. – Ты видел ее, - опять сказал Юра, помолчав.

-Да, - кивнул Кир, глядя на Юру, на его собравшиеся от напряжения на лбу морщины – единственное, что выдавало его тренерский возраст.

- И он поднял руку и крикнул «О, Кей!»? – как-то нерешительно спросил Дементий.

- Они все подняли руки и крикнули «О, Кей!», думая о чем-то своем, сказал Кир.

- Кто они? – спросил Дементий.

- Ну, все, кто там был. Там был такой длинный, длинный остров и много яхт.

- Этот остров так и называется Лонг-Айленд. Длинный остров. И там – мировой яхт-клуб, как по писанному сообщил Юра.

- Мировой? Вот это – да! – не очень будто веря, произнес Дементий.

- А совсем рядом, правее - Наррангансет бей, залив, у входа в который стоит маяк, - опять проговорил Юра.

- Правильно, - подтвердил Кир, там я и увидел сине-красную «1Л5-197».

- Ясно, - сказал Юра, - Я уже какой день в библиотеке сижу. А только сегодня догадался, куда шла твоя яхта. Быстро она. Значит, был попутный, - помолчал он, о чем-то явно сосредоточено думая.

- Значит, говоришь, много яхт. И люди тоже были, - спросил, наконец, Юра.

- Были. Много. И они подняли руки, когда увидели меня, сказал Кир.

- Слышь, Кирюха, - произнес Дементий.- Там же сейчас должно быть темнее, чем у нас

- Там - сумерки. Ночь или утро, - сказал Кир.

- И ты в сумерках увидел, как все они подняли руки? – недоверчиво спросил Юра. - Это,

наверное, надо очень хорошо видеть, - сказал он, энергично поправляя очки на переносье.

- Надо ВЫСОКО ПОДНЯТЬСЯ, - сказал Кир. И молча пошел по направлению к дому.

Когда расстояние между ним и Дементием, с Юрой, были уже несколько десятков метров, Кир позвал Дементия.

- Слышь, Димка, - назвал он его так, как того звали на самом деле, - Можно, я у тебя до экзаменов поживу?

- Конечно, - отвечал Дементий, - У нас места много. А как же дядя Сема? – спросил Дементий, и с удивлением увидел отраженный в глазах Кира полет чайки, только что, у самых его ног поднявшейся с земли.

quentin

Я ТОЛЬКО ПОСМОТРЮ И ВЕРНУСЬ

Не прошло и пяти минут, как он снова споткнулся. «Черт»,- сказал сам себе Отто, - наверное, это кочка. Что-то их тут много развелось, - подумал он так, будто, и в самом деле, хорошо знал эту дорогу, хотя шел по ней сегодня впервые. Он оглянулся на пройденный отрезок пути, но ничего приметного не нашел. Обычная, хорошо утоптанная человеком, тропа через высохшее болото. Что ж тогда, удивился Отто. Устал, наверное,

пришла услужливая мысль. Твердо решив больше не спотыкаться, Отто продолжал идти.

Прошло около двух часов, как таксист подвез его к дорожной развилке и, сказав, что никогда ничего не слышал о Фухсхугеле, оставил Отто на асфальте.

- Если дальше, там Большаково, - открыл он снова дверцу машины перед тем, как уехать. – Но немецкое название было другое. Как-то Гросс... Гросс, припоминал он, так и не вспомнив точно. – А Фухсхугель не знаю. Слышь, как тебя? - спросил таксист, уже отъезжая.

- Отто, - с готовностью сказал Отто, глядя на таксиста круглыми серыми глазами, как-то растеряно улыбаясь.

- Слышь, Отто, – слегка притормозив, сказал таксист, - Иди прямо по тропе. Это – сухое болото. Потом будет пашня. Часа за полтора дойдешь. Там, справа, небольшой хутор. Там живет. Он тут с войны. Может, чего скажет, договорил он, и уехал.

Не переставая улыбаться, Отто кивнул и пошел. Сначала он надеялся, что кто-нибудь его догонит или пойдет навстречу. Вот ведь ходят здесь люди, думал он, попеременно поглядывая то вперед, то назад. Но никто не появлялся. Только горячий воздух, впитавший ароматы трав, и звуки шмелей и жаворонков, время от времени звенел и вздрагивал, а Отто шел и шел, вытирая пот на лице и высоком лбу большим носовым платком. Он и теперь надеялся, что кто-нибудь пойдет ему навстречу. Разве хорошо поговоришь с моим русским, в какую-то минуту подумал он, и стал вспоминать русские слова, которые знал, которые учил в школе, в маленьком городке, недалеко от Магдебурга, где жил с тех пор, как ушел с Фухсхугеля. ХЛЕБ, МОЛОКО, ГРАНИЦА, приходили на память один за другим слов. Оказалось, что знал он немало. И это его успокоило.

Болото кончилось быстро. Он понял это, когда на его пути возникла бескрайняя, пустая, высохшая от зноя пашня. Тропа, приведшая его сюда, продолжалась и дальше. И он шел и шел, все меньше и меньше оглядываясь, все меньше и меньше надеясь кого-нибудь встретить между этими окаменевшими от солнца отвалами, с редкими кустиками осота то справа, то слева. Если о Фухсхугеле никто ничего не слышал, значит, он не лежит ни на одном автобусном или железнодорожном маршруте, и найти его будет трудно, справедливо подумал он. Эта простая мысль сначала показалась нелепой, как бывает, когда человек чего-то не может или не хочет понять, но потом испугала его, и заставила идти быстрее.

В очередной раз, вытерев пот со лба, и радуясь тому, что больше ни разе не споткнулся, он попытался представить себе то место, которое искал. Там был молодой тогда еще тополь, километрах в тридцати от Фухсхугеля на Запад. Там, больше, чем полвека назад, Отто похоронил свою мать. Закопал, жестко подумал он сейчас, как думал всегда. Все эти годы. На похороны это и в самом деле похоже было мало. Мне бы Фухсхугель найти, а уж тополь найду, думал Отто. Я только посмотрю, и вернусь, продолжал думать он, шагая по пашне. Говорят, обратно дорога всегда короче. Он шел еще минут двадцать. Наконец, пашня кончилась. Под ногой, под легким слоем нанесенной временем земли, чувствовалась брусчатка. Здесь совсем еще недавно, каких-нибудь пятьдесят лет назад, была проселочная дорога, которая вела к хутору. Но теперь – ни кустика, ни деревца, вглядывался он вдаль влево и вправо. Булыжник угадывался под ногой еще метров десять,

quentin

потом снова пошла пашня. И снова – глинистые земляные отвалы, кое-где – осот, васильки, ромашки. Бескрайняя даль, поглотившая хутора. Мне бы только Фухсхугель найти, опять пришла мысль. Только бы найти, испугался он следующей мысли, которую уже осознал. Мысль о том, что он не найдет того, что искал, ужаснула его, и он снова пошел быстрее. Минут через десять он снова вытер совершенно промокшим уже носовым платком лоб, посмотрел на солнце.

Солнце палило, не переставая. Было часа три пополудни. А пашня все не кончалась. Да, тополь, тогда ему было лет двадцать. Совсем еще молодой был. А мы с Кристой, еще моложе – мне десять, ей семь. Теперь Кристы нет. Умерла пять лет назад. Она бы тоже поехала. Хотя, нет, она бы, пожалуй, не смогла, тут же вспомнил Отто, у нее что-то там было с ногами. Она все говорила, что, если когда-нибудь поеду, взял бы ее сына, Руди. Руди и сам бы съездил, да не найдет. Вот и я не знаю, найду ли. И чего я не взял с собой Руди, вдруг подумал он. Но эта последняя мысль сразу же показалась ему первой слабостью. Ничего, ничего, я сам. Посмотрю и вернусь, мысленно сказал он не то себе, не то кому-то другому. Мы, может быть, и не пошли бы тогда в такую дорогу, если бы ни эти Кралюсы, вспоминал он. Это они, Кралюсы. с соседнего хутора, говорили, что, мол, у кого мужчины на фронте, тех русские первыми будут расстреливать – и взрослых и детей. Надо уходить, - говорил старый Кралюс, попыхивая трубкой – У меня два сына в Вермахте.

Надо и нам уходить, - все чаще говорила мать, - У нас отец на фронте - вспоминал Отто, не переставая идти. Да еще эти эсэсовцы. Вам, говорили они, всем и так капут. А нам для поддержания боевого духа есть надо. И отнимали все, что находили. Даже любимца матери, разноцветного петуха, забрали. Петух кричал всю дорогу, когда они его уносили. Все рвался обратно. Мать за петуха вынесла большой кусок сала. Так они сало взяли, а петуха не отдали. Да еще выстрелили в воздух для острастки, все больше погружался Отто в воспоминания. В следующую минуту в глаза бросилась крапива. Ее было довольно много. Выросший на хуторе, Отто знал, что крапива растет рядом с человеческим жильем.

Это растение любит свалки, мусор, продукты жизнедеятельности человека. Значит, где-то рядом было человеческое жилье. Подойдя ближе, Отто увидел фундамент разбитого дома, аккуратно окруженный со всех сторон пашней. Но больше не было ничего. Даже печной трубы. Только фундамент и крапива. Да еще старый, ржавый водопровод, из которого тонкой струйкой стекала вода. Теперь можно было попить и умыться. Я только посмотрю, и обратно, опять подумал он, сидя на краешке им же расчищенного фундамента. Так все-таки, кто же тогда стрелял? опять вернулся Отто в тот поздний вечер, когда они услышали выстрелы. Наверное, эсэсовцы, сразу подумал он тогда. Фронт еще далеко. Это эти... Всюду бродят, пронеслось тогда в сознании. Потом стрельба возобновилась, а когда стихла, Отто увидел, как белая и какая-то незнакомая Кристина изо всех сил поддерживает обеими руками все ниже проседавшую к земле мать. Как-то неуверенно держась за Кристу, и широко раскрыв неподвижные глаза, она опускалась все ниже и ниже, пока ее легкое тело ни коснулось земли, и Криста пронзительно закричала.

_ Так кто же, все-таки, тогда стрелял? - снова и снова спрашивал себя Отто. И вдруг подумал – война! На мгновенье ему стало легче, будто он и в самом деле, наконец, нашел убийцу. Но потом почему-то стало страшно. Отто оглянулся. Все еще стоял послеполуденный зной. Впереди – бескрайняя пашня. Позади - два или больше километра пути. Хорошо еще – водопровод, думал Отто, умывая лицо и руки. Да, война, - продолжал он, Пришлось мне встретиться с ней еще раз, подумал он так, как никогда раньше о ней не думал. Я, будто, и, правда, убегал от нее на своем трамвае. Сегодня Отто вспоминал войну как-то по-новому, не так, как всегда. Он вспомнил одного из сыновей старого Кралюса, которому удалось вернуться с войны целым и невредимым. «Счастливые вы, трамвайщики,- говорил сын Кралюса, - ездите целый день по городу на

quentin

своем трамвае. И никакие воспоминания не могут за вами угнаться». И было ясно, что сам-то молодой Кралюс так и не смог забыть войну навсегда. Но Отто был не согласен с солдатом. Никогда, ни в какие времена он не забывал, что оставил на дороге свою мать.

Недалеко от Фухсхугеля. И невозможно было даже поехать, чтобы как следует похоронить. Куда только он ни писал, испрашивая разрешение приехать. И всюду - нет, не отказ. Глухое молчание. А он продолжал надеяться. Конечно, он помнил не о войне, а о матери. Но война сама приходила к нему. Она бесцеремонно входила в трамвай в образе какого-нибудь безногого офицера или солдата с черной повязкой на пустой глазнице. Она приходила в его сны. И тогда он вновь и вновь видел все ниже и ниже безмолвно проседающую мать, и белую-белую Кристу, которая никак не могла ее удержать. А однажды, на Танненштрассе, он никак не мог сдвинуть свой вагон с места, потому что всю прилегающую к этой улице площадь заняли ветераны какой-то танковой армии. Многие были в инвалидных колясках. Особенно запомнился один человек, у которого не было щеки, и на той же стороне - уха. А на военном мундире поблескивали ордена и кресты. Стоя на трамвайных путях, он говорил о чем-то с девочкой, лет шестнадцати, должно быть, с внучкой. Ему еще повезло, подумал Отто, и громко посигналил. В ту же минуту девочка оттащила старика в сторону, освободив путь. Наверное, он еще и не слышит, подумал тогда Отто. Война цепко держит свою добычу. Нет, он совсем не чувствовал себя счастливым, потому, что он – трамвайщик, как говорил сын Кралюса.

От войны не убежать, думал он теперь, шагая по долгой, сухой, глинистой пашне. Она преследует каждого, кто хоть как-то однажды прикоснулся к ней. Отто, впрочем,. тут же приказал себе об этом не думать.

Освежившись холодной водой из водопровода, он почувствовал себя лучше. Сердце стало стучать ровнее, перестали болеть виски, а впереди, там, куда уходило солнце, замерещился край пашни. Таксист говорил, там есть хутор, и дед живет, вспомнил он сказанное шофером. Но пока хутора видно не было. Надо бы найти телефон, позвонить Хильде. Хильда – это его жена, с которой они вместе уже сорок лет. И две взрослые дочери, которые давно жили самостоятельно, нисколько не отдалили их друг от друга, как бывает, когда дети взрослеют. Отто посмотрел вперед. Край пашни, и правда, угадывался, но был еще далеко. Эх, на трамвае за пятнадцать минут можно было бы домчать. Людей нет. Светофоров тоже. Жми себе ручку скорости, и кати. Хоть до самого Фухсхугеля, помрачнев, подумал Отто, потому что вспомнил, что Фухсхугель еще надо было найти.

Вся надежда теперь на этого, как сказал таксист, деда. А вдруг его нет дома. Тогда буду ждать. Два дня у меня еще есть, решил он. Надо только позвонить Хильде, чтоб не беспокоилась. Ну, что ж это, никто не идет навстречу, подумал он уже в который раз, впрочем, без всякой надежды. Взглянув вперед, он увидел ровный, длинный ряд деревьев.

Дорога, догадался Отто. Асфальт.

Через несколько минут за деревьями, куда-то влево, один за другим. промчались два автомобиля. Шоссе, еще раз подумал Отто. Значит, конец этой глинистой пашне, где растут колючки и крапива. Обратно он здесь ни за что не пойдет. Он попросит, чтобы ему показали, где ходит автобус, даже, если будет нужно немного пройти. Подумав об этом, он так повеселел, что даже позволил себе немного постоять, чтобы отдохнуть, хотя делать этого не собирался. Только вот хутора, где будто жил дед, все еще не было видно.

Когда Отто вышел на шоссе, солнце уже клонилось к закату, хотя от земли, от асфальта, от трав все еще исходил глубокий, насыщенный, смешавшийся с запахами, жар. Но сверху уже так не пекло. И хотя прохлада, которой он, казалось, запасся у водопровода, уже истощилась, все равно было легче, чем час назад. Его голубая рубашка, которая так шла к его глазам, была мокрая от пота и серая от пыли. Уж, лучше бы ее снять, думал Отто, оглядываясь, нет ли рядом воды. Метрах в ста от него показались двое на велосипедах. Дети – лет тринадцати-четырнадцати. Мальчик и девочка.

- Фухсхугель, - коротко спросил он ребят.

quentin

Остановившись, они переглянулись. Смуглый мальчик и белокурая девочка. Они ничего не знали про Фухсхугель.

- Иди к деду Василию, - наконец сказал мальчик, свесив ногу с велосипедной рамы. – Он, дед Василий, все про войну знает. Вон, видишь, дорога? С километр пройдешь, там дом с красной черепичной крышей. Он там один живет.

Когда Отто подошел к дому с черепичной крышей, было еще светло. Высокий, худой старик, увидев Отто, не удивился. Кивком головы пригласил войти. Сухое просторное помещение, почти сплошь заваленное травой, благоухало. Трава была всюду. Собранная в пучки, она висела на двери, на стенах, под потолком, лежала на дощатом столе, на чистых, хорошо мытых, скамьях. Было сухо и чисто. В углу, на старой тумбочке - маленький, черно-белый телевизор, который дед Василий сразу выключил, как только Отто вошел.

- Садись, - указал кивком головы дед Василий на желтоватую, видно, совсем недавно струганную скамью.

Отто сел, и едва переводя дух, долго смотрел на Василия.

- Фухсхугель, - наконец, тихо сказал Отто.

Василий с минуту смотрел на него, и Отто увидел, что все лицо старика исчерчено морщинами. Но глаза были внимательные. Они тоже участвовали в разговоре.

- Опять эта война, - наконец, тихо сказал Василий. И Отто понял, что к этому здесь привыкли.

- Фухсхугель? - переспросил дед Василий, - Не могу точно сказать, - продолжал он, - было тут несколько хуторов. Так давно запаханы. А который из них Фухсхугель? – рассуждал дед. Но видно было, что он все равно знает больше, чем говорит.

- Погоди, ты откуда взялся-то? – спросил дед Василий.

И Отто стал рассказывать, как идет с самого утра...сначала по болоту...потом по пашне, потом по дороге, чтобы найти место, где когда-то оставил мать. Он рассказывал о том, как все случилось. Как подошедшие после выстрела Кралюсы вернулись на хутор за инструментом, чтобы похоронить. И как они, с Кристой, сидели возле могилы и никак не могли уйти, никак не могли оставить мать, беззащитную, одну, на дороге. Но потом все-таки пошли вместе с Кралюсами, потому что боялись, что снова будут стрелять. Отто рассказывал о том. как жил все эти годы, как разговаривал с матерью, как делился с ней всем. Только приехать не мог. Василий слушал, сидя на табуретке у небольшого стола, где он заваривал чай из трав и ягод, время, от времени взглядывая на Отто всеми своими морщинами, переспрашивая и понимая.

- Как же ты жил с этой болью? – наконец, спросил он.

- Я убегал от нее на своем трамвае, - невесело отозвался Отто,- Мне бы увидеть. Хоть немного побыть здесь. Потом вернусь, - сказал он через паузу, будто и сам не верил тому, что сказал.

Василий понимающе посмотрел на него.

- Может, и найдем, - уклончиво сказал он. – Хорошо еще, что не на кладбище. Там уж точно бы не нашли... Ты вот что, попей вот, да отдохни.- он поставил на стол дымящуюся паром кружку с чаем и кивнул в сторону заднего угла, где стояло что-то похожее на кушетку, сколоченную из досок. На кушетку был брошен старый мех какого-то зверя.

- А я сейчас буду, - договорил Василий, вставая и направляясь к двери. И Отто увидел, что вместо правой ноги, у Василия – протез.

- Здесь, километрах в пятнадцати отсюда... Осколком, неожиданно обернулся Василий у самой двери.- Я годков на десять постарше тебя буду, - сказал он, уже выходя и тихо прикрывая за собой дверь.

Отто сначала снились глиняные отвалы пашни, потом осот, потом брусчатка, которая никуда не ведет, потом кто-то тронул его за плечо. Открыв глаза. Отто понял, что спал

Администратор запретил отвечать гостям на сообщения! Для регистрации пройдите по ссылке: зарегистрироваться