quentin

3.

Солнечные лучи бьют в окна казармы, почти горизонтально. В них густо золотится поднятая уборщиками пыль. Гул голосов, стук швабр, топот ног, грохот сдвигаемых коек. Кашель, ругань, смех и просто животные вопли. Из ленинской комнаты доносится хрип телевизора.
Замполит Сайгак на политинформацию не пришёл, и народ мается от счастья.
Времени до завтрака много.
Сержант из роты связи орёт на уборщиков казармы:
- Это, блядь, что за рубчики?! Где, на хуй, кантики на одеялах?
Уборщики суетливо хлопают по койкам палками для пробивки. Одеяла ветхие, койки продавленные, но кантик должен быть.
- По пизде так бабу свою хлопать будешь, военный! – не унимается сержант. – Блядь, три минуты времени – и на всех койках чтоб комар яйца обрезал! Прихожу и удивляюсь! Зубами у меня эти кантики наводить щас будете! Хуль стоим, время идёт!
Сержант – тот самый Димка Кольцов, что спал на соседней со мной койке в карантине и давился чёрной тоской перед присягой.
Сёйчас он стоит на манер киношного фрица, широко расставив ноги. Руки большими пальцами зацеплены за ремень.
- Э, военные, да вы поохуевали, я вижу, - Димка отвешивает смачный пендаль бойцу, что ближе всех.
Боец тыкается лицом в только что разглаженное одеяло и сминает всю красоту.
- Ты - охуе-е-ел... – утвердительно тянет сержант и нехорошо улыбается.
Раздаётся крик дневального. Зовут дежурного по роте.
Димка поправляет повязку, застёгивает ворот хэбэшки и вразвалку идёт к выходу.
- Две минуты, суки! – оборачивается он на ходу.
Интересно, помнит ли он, как сравнивал присягу с прощанием в морге...

Лето в разгаре. Вчера получил из дому письмо. Батя с братом на даче, строят опять что-то. Мать в отпуск не идёт – боится, обратно не возьмут уже. Закроется скоро её институт, не нужны стране доктора и мэнээсы. Что-то происходит там, за забором части. Зреет, нависает тучей. Другая, совсем другая жизнь.
Не знаю, буду ли восстанавливаться в универ. Нужен ли он мне, нужен ли я там... За год отупел сильно. Ещё год впереди.
Нужен ли я здесь...
С трудом сдвигаю нижний шпингалет на оконной раме и распахиваю её. Воздух вливается прохладным хрусталём, после казарменной духоты. Листья небольшой рощицы за казармой изумрудно-свежие, влажные. Всю ночь шёл дождь, а теперь вот – буйство начищеной бляхи солнца.
Начало дня. Ещё одного.
Бля.

Взвод строится на этаже. Утренний осмотр.
Проводит его Колбаса.
Его призыва в строю вообще нет – курят в сортире. Из наших – я и Костюк. Стоим небрежно, расстёгнутые, руки в карманах. Костюк учит меня выговаривать слово “паляница” без москальского акцента. Колбаса бегло осматривает нас, не говоря ни слова, и переходит к бойцам.
У Нади опять залёт – не побрился. Брить там нечего, но Колбаса разглядел пару волосков.
- Схватил полотенце, съебал... Стой! Укола позови!
Надя бежит в сортир. Мы с Костюком переглядываемся. Кажется, Надя ещё не понял, что с ним сейчас будет. Рано или поздно, всё равно это случилось бы.
Колбаса продолжает осмотр.
- Предъявить содержимое карманов!
Духи уже опытные, ничего запрещенного у них нет. Военник, ручка, платок, расчёска.
Последний предмет удивлял меня ещё в карантине. Зачем, если всё равно лысый...
Теперь знаю – чтобы нам подать, если свои мы проебали.

Колбаса проявляет дотошность и заставляет вывернуть карманы. Духи складывают кепки, в которых лежат их вещи, к ногам и выполняют команду.
Пошла их вторая неделя во взводе. Игры кончились, началась служба.

И на этот раз всё в порядке – ничего не заныкано. Колбаса собирается уже всех распустить, как вдруг останавливается напротив Славина – высокого парня из Челябинска по кличке Трактор.
- Воин, это что такое, а?
Трактор беззвучно шевелит губами, бледнея на глазах.
Залёт, вот что это. Причём залёт нехороший. Хлебные крошки в кармане.
- Что, Трактор, голодняк ебёт? Да?
Колбаса неуловимым движением пробивает духу “солнышко”. Тот силится стоять прямо, хватая ртом воздух.
- Между прочим, ваш молодой... – говорит нам сержант. – Хуёво смотрите. У нас такого не было.
Не может удержаться, чтобы своё превосходство лишний раз не показать.
Пока думаю, как лучше ответить, появляется Надя с толпой осенников позади.
Колбаса командует “разойтись!”

Кувшина и Макса назначают на сегодня пищеносами в караул. Завтракать, наверное, тоже будут там – пока не перемоют всё помещение.
- Кувшин! – окликаю бойца уже на выходе. – Ну-ка, для поднятия духа!.. Я не понял... Ты чё морду кривишь, воин?! Охуел, что ли?
Кувшин начинает маршировать на месте, задрав голову вверх.
Звонким голосом начинает орать в потолок:

Я по свету немало хаживал.
Жил в землянках, окопах, тайге!

Во время пения Кувшин руками изображает поочерёдно то землянку, то окоп, то таёжные деревья. Весьма абстрактно, конечно.
Поёт он громко, соблюдая ключевое правило – рот раскрывается на ширину приклада.
Вокруг мгновенно собираются благодарные зрители, в основном – “мандавохи”-связисты. Все уже в курсе проводимой воспитательной работы. О подмосковных Люберцах наслышаны все. И о залёте бойца в первый день во взводе тоже.

Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске.

Показав два пальца и сложив руки на груди, Кувшин характерным жестом правой руки изображает “тоскливую любовь”.
Публика, хотя видела номер уже не раз, веселится. Димка Кольцов, сам из Подмосковья, хлопает себя по коленям, сгибаясь от смеха.
Кувшин принимает стойку смирно и заканчивает почти криком:

Но Москвой я привык гордиться,
И везде повторял слова:
Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!

Отсмеявшись, народ расходится. Скоро построение на завтрак. Надо успеть перекурить и отлить.
Кувшин стоит, не глядя на меня. Вижу, как сжаты его челюсти и кулаки. Бледное лицо покрыто пятнами.
- Что, боец, не нравится? – участливо спрашиваю.
Молчит.
- А ведь я тебе ни разу даже не вломил ещё... Ты-то, наверное, в Москву с друзьями ездил не на карусельке в Сокольниках покататься, да?
Вновь молчит.
- Съебал на кухню! – замахиваюсь на него кулаком.

В умывальнике ко мне подходит Патрушев. Его, к моему удивлению, всё же перевели в черпаки, хотя залётов у него было немеряно. Тот самый домашний Патрушев, что грустил всё время по маме и бабушке, в карантине каждый день получал от сержанта Романа орден дурака и не раз схватывал уже в роте связи.
Прошедший год Патрушева не изменил нисколько. Всё то же мягкое, безвольное лицо. Всё те же глаза “срущей собаки”, по выражению того же Романа. Лишь ремень приспущен и хэбэ расстёгнуто, вот и всё.
- Слышь, Кирзач... – смотрит на меня Патрушев. – Тебе вот не западло всё это?
Только мозгоёбства с утра не хватало. Да ещё от кого...
Высмаркиваюсь в раковину и неторопливо промываю нос отдающей железом ледяной водой.
Патрушев молча ждёт.
Выпрямляюсь.
- Серёжа, - говорю ему миролюбиво. – Если тебе не хуй делать и ты решил поиграть в “доброго дедушку” – флаг тебе в руки. Делай в роте что хочешь. А взвод как-нибудь без этого обойдётся.
- Я тоже москвич. Но мне вот неприятно, как ты человека унижаешь.
- Да неужели? А ты спроси тех, кого он гасить ездил ещё весной этой. Жаль, тебе в бубен не насовал он в своё время.
- Я от люберецких получил однажды. Сильно причём. На дискотеке. В училище наше они приехжали. И что теперь – всех ненавидеть за это?
- Серёжа, послушай. Отъебись от меня со своей толстовщиной. Сидели бы мы с тобой сейчас на “сачке” в универе, под пивко... Покалякал бы с удовольствием на тему эту.
Патрушев не сдаётся:
- Ну вот Скакуна помнишь? Ведь не трогал никого. Не унижал, хотя бы. Или Свищ ваш – тоже ведь спокойный “дед”.
О, кстати... Свищ завтра вернуться из отпуска должен. Главное – вовремя на КПП его встретить, пока другие не растрясли все его ништяки.
Всё, достал меня земляк.
- Короче, зёма. Чтоб быть, как Скакун, надо сначала Скакуном стать. Он же раза в три тебя шире...
“И умнее”, - хочу добавить, но лишь машу рукой, стряхивая воду.
Разговор окончен.

quentin

В сортир заглядывает Костюк:
- Пишлы, швыдче! Надя рушныком броется!
Патрушев фыркает и картинно разводит руками.
Мы с Костюком подходим к каптёрке. Стучим условным стуком. Дверь открывает Гунько, молча впускает.
Мы пришли к концу действа.
Надя сидит на табуретке. С двух сторон его держат за голову. Укол, стоя на табуретке, коленом упирается Наде в спину и быстро водит туда-сюда ему по подбородку натянутым полотенцем.
Надя взвизгивает, мычит, пытается вырваться. За что тут же получает по голени от держащих его.
- Всё, свободен! – говорит раскрасневшийся от усилий Укол и спрыгивает вниз. – Вот так-то. Теперь долго можешь не бриться!
Осенники смеются.
Надя пробует держаться за лицо, но ему дико больно. Он то и дело отдергивает ладони, будто обжигает их. Кожа и в самом деле у него сейчас должна гореть. Завтра-послезавтра покроется струпьями, еще через несколько дней – изойдёт чирьями.
Я вдруг замечаю, что у Укола стоит. Явственно так топорщится под ширинкой.
Укол и сам это чувствует и быстро суёт руки в карманы. Пробегает взглядом по лицам.
Не знаю, заметил ли кто ещё, но чувствую едва не тошноту.
- Иди, холодной водой умойся! – говорю Наде.
Когда он проходит мимо меня, неожиданно, закусив губу, со всей силы пинаю его.
- Чмо, блядь, - говорю ему вслед.
Надя выбегает из каптёрки.

***
На прошлой неделе молодые приняли “другую” присягу. Как положено, с текстом и целованием швабр, под руководством Гитлера. Я и Секс на зрелище не пошли, пили чай в углу у осенников. Доедали остатки духовских передачек, совместно.
Драка с сержантом Колбасой, как ни странно, оказалась весьма кстати. Отношения между нашими призывами стали ровнее, спокойнее. Восстановился баланс. Так, наверное, подчеркнуто вежливо пили виски парни в салунах Дикого Запада, поглаживая свои кольты.
Присягу приняли все, кроме боксёра Макса. Парень оказался что надо, со стержнем. Сильный и телом, и духом. Спортсмен, настоящий.
Не в пример Холодцу, с которым я, лысый салабон, стоял год назад в холодном сортире, боясь обмочиться. Тот, бугай-борец, судьбу искушать не стал тогда. Не быть ему чемпионом. Никогда. Да и Череп это наглядно доказал, отправив Холодца в питерский госпиталь ещё прошлым летом.

Череп, Череп... Вот уж к кому не хотел бы духом попасть. Где-то там, под нами, на первом этаже, лютует в роте МТО сержант Чередниченко.
Тот самый, кого пинал на болоте на пару со мной Соломон.
А и хорошо, что его в роту сослали из взвода. Не ужились бы мы с ним.
Разный взгляд на духов у нас.
Взять того же Макса...

...Макс за отказ от ночной “присяги” попал под сильную раздачу. По полной программе. Здоровому и спокойному бойцу сильно досталось от наших мелких Бурого и Гитлера. “Лося” или “фанеру” те пробить ему не могут, как надо, здоровья не хватает. А голень – она и есть голень. К тому же Бурый пару раз херачил Максу по сапогам дужкой от койки, но остановили осенники.
Видел – ещё немного, и парень не выдержит. Не так, как Надя – тот, после двух ночей беспрерывных “фанер”, отжиманий и “крокодильчиков” был поставлен на табурет и оттуда громко признал свою кличку.
Били мы Надю сильно, помня усвоенные по духанке уроки. Отлетев от очередного удара, Надя впечатался в стену головой и едва не снёс стенд “мандавох”. Дневальный нервно кашлял и делал вид, что читает инструкции. Покосившийся стенд поправили, Надю отвели в сушилку и продолжили.

То, что удар тот был мой, обрадовало и испугало одновременно. Обрадовало – удар видели остальные. Будут иметь в виду. Испугало – словно не человека бил, а грушу с опилками. Не дрогнуло ничего внутри. Мало того, сам вид бойца - худого, жалкого, с дрожащей нижней губой - вызывал непреодолимое желание вмазать ему ещё раз, и ещё...
На гражданке читал в “Новом мире” повесть про зону для малолеток. Об одном из персонажей, Опарыше, говорилось, что от жалости его хотелось ударить, избить. Не понял тогда столь странного желания, лишь хмыкнул. И забыл на время.
За год с небольшим здесь увидел достаточно. Если и не понять, то принять как должное. Даже местного изгоя из первой роты с удивительно схожей кличкой - Опара...

Сломался Надя легко, не пройдя даже “воспитания через коллектив”. Имя своё не отстоял, зря только залупнулся в самом начале. В шнурки осенью его уже решено не переводить.
Ещё один вечный дух. Позор взвода.
Другое дело - Макс. Этот если не выдержит, мало не покажется. Искалечит или убьёт. И тогда полная жопа всему взводу и ему лично.
Позвал его после отбоя в сортир.
В умывальнике распахнуты окна – чтобы меньше воняло хлоркой. Дневальный мандавоха полощет в раковине тряпку. Прошу его выйти на минуту. Дневальный, шнурок, бормочет что-то под нос. Выказывает бурость, но выходит.
Сажусь на подоконник. Макс стоит рядом, ждёт.
- Держи, - протягиваю ему сигарету.
Курить в сортире, да ещё в умывальнике, бойцам не положено. Макс нерешительно оглядывается на дверь.
- Кури, раз старый твой разрешает.
Закуриваем.
- Заебал тебя Гитлер? – решаю не тянуть.
- Да не, нормально, - отмахивается Макс.
- Я нормального ничего не вижу. Короче, слушай сюда. Разрешаю тебе дать пизды ему. Только чтоб тихо.
Макс ошарашен.
- Как же...
- Да как хочешь. Хоть сегодня, он как раз спать с КПП придёт, в час примерно. Ты ж всё равно подшиваться будешь, гладиться там, туда-сюда... Веди в сортир и ебошь, но не насмерть, понял? Без следов чтобы тоже.
Макс делает несколько затяжек подряд.
Подмигиваю ему:
- С Сексом и хохлами я договорюсь, если что. Они не тронут. Бурый в одиночку на тебя не полезет.
Макс внимательно смотрит прямо мне в глаза.
- Не бойся, Макс, всё без подъёбки! – хлопаю его по плечу. – Действуй смело. За Гитлера никто не впряжётся, я тебе отвечаю.

Никто и не впрягся.
От Макса Гитлер отстал. Третий день уже, будто не замечает. Нам почему-то ничего не сказал.
А Максу я и Секс лишь ремнём по заднице пару раз отвесили, чтобы не борзел слишком сильно.
Старых-то своих дубасить...

***
Строимся на улице. Задача – прийти на завтрак раньше “мандавох”. Иначе придётся ждать, пока их всех пропустит в столовую дежурный по части.
На завтрак к “дробь-16” и пайке выдали по варёному яйцу. Уже хорошо, уже радость. Перловку ведь никто кроме молодых и Васи Свища есть не может.
Кица молча собирает с тарелок духов яйца и кладёт на наш стол.
- Нехай трохи послужат ще, - объясняет он нам.
Никто не возражает. На нашу духанку приходилось одно яйцо в неделю, по воскресеньям. Теперь стали давать через день, как в санатории. Все согласны, что это несправедливо.
Я сижу и рассматриваю столовские фотообои. Вон она, гора наша. Подъём пройден, мы на вершине.Да уже вниз пошли, потихоньку. Меньше чем через год меня здесь не будет точно. Год прошёл, и второй пройдёт.
Паша Секс чистит очередное яйцо. Недавно он начал качаться, не вылезает теперь из щитовой казармы, где спортзал. Поэтому к питанию Паша относится внимательно.
Заглянув в кружку, оборачивается к столу духов:
- Слышь, Гудок. Не в падлу если, чаю принеси пару кружек. И сахару у поваров спроси. Скажи, для меня.
Гудков, самый расторопный из молодых, вскакивает и бежит к раздаче.
- С кухни возьми, с плиты! – кричит ему вдогонку Паша.
Часть кружек с чаем повара держат на постоянном подогреве, для старых.

Через минуту Гудков возвращается с двумя кружками в руках. Вид у него виноватый.
- Повара, это, не пустили туда. Вот, только с раздачи смог взять. Сахара нет.
- Блядь, ты, тормоз, хуль не сказал им, что для Секса? – негодует Паша и поднимается сам. – Пошли. Всему учить надо...
- Паш, наверное, они подумали, что боец себе чтоб поебаться, чайку хочет взять, - подмигиваю другу. – Хорошо, что там шнурки одни, а то бы опиздюлили бойца нашего. Хотя и эти борзые стали.

quentin

Помнится, были и у нас проблемы с поварами, да Борода всё удачно решил.

- Э, бойцы! – обращаюсь к нашим. – Хоть одна залупа на кухне тронет если – сразу чтобы нам сказали. Ясно?
Кивают.
Так-то вот. Не только ебать, мы и защитить можем. Хотя не уверен, что сможем проблемы решать, как Борода это делал. Стержень в нём другой был совсем.

Паша и Гудок уходят. Передо мной на алюминиевой миске лежит недочищенное Пашей яйцо.
Роюсь в кармане и достаю подобранную пару месяцев назад на стрельбище приплюснутую пулю от “калаша”. Зачем подобрал и всё это время таскаю – сам не знаю. Вроде как брелок собирался сделать. Да один хер, ключей всё равно нет.
Беру яйцо и запихиваю в очищенную часть пулю. Кица и Костюк с интересом наблюдают. Белок яйца жестко-упругий, переваренный. Пуля удачно входит внутрь и полностью скрывается. Остаётся лишь едва заметный след. Кладу на место.
Показываю хохлам – “тихо!”
Возвращается Паша с чаем.
- Бля, повара в натуре оборзели. Постарели что-то быстро... – говорит Паша, усаживаясь. – Слышь, Кирзый, мы разве такими были, а?
- Мы службу свою знали, - важно подверждаю Пашину правоту. – Давай, хавай быстрее, а то духи засиделись уже.
- Это мы исправим, - отвечает Паша, поворачивается и хватает кулаком по спине первого попавшегося духа.
- Я не понял, воины, мы чего тут расселись? В казарму бегом марш наводить порядок!
Бойцы вскакивают и бегут с подносами к окну приёма посуды. Я замечаю, как Славин на ходу суёт что-то в карман.

Паша дочищает яйцо, к нашей радости, не обращая внимания на дырку. Целиком сует его в рот, отряхивает от скорлупы руки и начинает жевать.
“Зуб ведь сломает...” - успеваю подумать до Пашиного мычания.
Лицо Паши вытягивается, глаза выпучиваются. Он выплёвывает всё в тарелку и с испугом ковыряет пальцем. Извлекает пулю, стряхивает с неё остатки яйца и неожиданно громко кричит:
- А, бля! Пуля!
Мы едва сдерживаемся от смеха.
- Ты дывысь – якись и справду куля! – подыгрывает Костюк. – Як це так?
- Дай подывытыся, - тянет руку Кица.
Но Паша, сжимая пальцами пулю, отстраняется и кричит уже на всю столовую, перекрывая грохот посуды:
- Пулю, бля, в яйце нашёл!
Начинают подходить любопытные. Интересуются, в левом или правом у Паши водятся пули и кто ему их туда засадил. Находку всё же отбирают, она идёт по рукам. Внимательно разглядывают, некоторые даже пытаются на свет.
Минут пять вокруг нашего стола стоит оживлённый гул. Сообща приходят к выводу, что курица по ошибке склевала пулю, затем, как инородный предмет, исторгла из себя вместе с яйцом.
Хохлы, свидетели фокуса, едва сдерживаются от смеха.
Паша ударяется в мистику. Объявляет находку хорошим знаком и решает просверлить в ней дырку, чтобы носить как талисман. Обломок же зуба просто смахивает на пол.
- Такое раз в сто лет случается! – возбуждённо кричит паша.
Но чтобы окончательно убедиться, решает зайти в санчасть к фельдшеру Кучеру, местному магу и экстрасенсу...

...О фельдшере нельзя не сказать несколько слов дополнительно. Один из интереснейших и загадочных людей людей полка, Игорь Петрович Кучер.
Тот самый, кого в своё время хотел заполучить в сво “лошадиный” взвод прапорищк Гуливер, да санчасть отстояла.
С Кучером мы познакомились в начале зимы, когда я впервые попал в лазарет.
Майора Рычко в тот день на приёме не было. Добрая врачиха Татьяна Михайловна без проблем положила в палату.
Сам Кучер на полгода старше меня по призыву. Родом из города Сокальска, Львовской области.
Узнав, что я бывший студент, проникся сочувствием и интересом. Как-то вечером сказал:
- Завтра духи из карантина на осмотр придут. Парочку попробую в санчасть положить, если Рычко опять не будет. Нечего тебе полы тут намывать.

Внешностью Кучер походит на колдуна. Высокий, сильно сутулится. С крючковатым носом и тёмными кругами под глазами.
Спит всего часа три-четыре в сутки. После отбоя сидит у себя в боксе и читал. В основном биографии известных и великих людей. Изредка – буддийские брошюрки, что привозят ему водилы из Питера.. Из художественной видел в его руках “Мастера и Маргариту” и “Мёртвые души”. Поэзию он не признаёт.

За ним прочно закреплена слава ясновидящего, целителя и экстрасенса. Диагноз он ставит, лишь взглянув на лицо, даже на фотографию.
Желая проверить, как-то раз уговорил Пашу Секса, с фельдшером тогда не знакомого, показать ему фотку своей девушки.
Секс долго не соглашался, но любопытство взяло вверх.

Кучер разглядывал карточку минуты три.
- Смесь хохлушки с русской. Зовут Оксана или... Таня, может быть. С краской работает, но не художница. Малярша, очевидно. Девятнадцать лет. С почками проблемы. Гипотоник. По женской части проблемы есть. Правый придаток. Есть сестра, младшая. Лет десяти. А-а, вот почему – Таня. Сестру Таней зовут. Отец - военный. Мать... - Кучер задумался. - Мать вот не пойму кто... В халате белом. Но не врач. Продавец?.. Нет...
Паша минуту молчал.
- Я в ахуе!.. - наконец произнёс. – За здоровье, конечно, не знаю... Но... Откуда это всё про Ксюху известно?
Мать у Ксюхи была поваром.

Весь стол у Кучера в боксе завален вырезками гороскопов из журналов и газет. У кровати - две стопки книг из серии “Имя и судьба” и “Гадание”. Естественно, карты Таро.
В санчасть почти ежедневно заходят жёны офицеров. Но совершенно пристойно. Кучер лишь гадает на картах и составляет им гороскопы. Иногда снимает головную боль и даёт какие-то житейские советы.
Домашние разносолы в санчасти не переводятся.
Может, и есть у него кто, конечно, но всё шито-крыто.

Попросил его однажды погадать и мне.
- Ты что, всерьёз в это веришь?
Вот те раз...
- А как же... – показываю на его бумаги.
- Туфта, - безжалостно произносит Кучер. - Антураж. Для глупых баб.
Выдерживает паузу и лезет за сигаретой:
- Это ж офицерские жёны. Образование если и было какое, то пропало без применения давно. Домохозяйки по сути своей. А мозг человека, - Кучер картинно берёт себя рукой за голову, - требует пищи. Впечатлений. Чего-то необычного, таинственного. Вообще, когда мозгов и знаний не хватает, их место всякая мистическая чухня занимает.
- Но они же приходят потом, на всю приёмную верещат, что всё сбылось... - не сдаюсь я.
- Ин-фор-ма-ци-я! Плюс пси-хо-ло-ги-я! - учительским тоном произносит Кучер. - Видишь, какие у меня уши?
Уши у него и впрямь большие, заострённые кверху и оттопыренные.
- Это потому что я люблю слушать. Через санчасть много народу проходит. Каждый что-нибудь да скажет. Кто с кем, кто кого, тыры-пыры... - уголками губ улыбается Кучер. - И всё стекается вот сюда, ко мне. Я как паук в центре паутины. Ниточки дрожат, я перебираю их и делаю выводы...
Кучер увлекается, входит в образ, шевеля длинными пальцами, и становится и правда похожим на огромного паука.
- Подожди, а с фоткой как же? Ведь всё сошлось!..
Фельдшер отмахивается:
- Это совсем другое. Дар свыше. А, пошли чай пить. Жена Цейса пироги принесла.
- А ей ты что нагадал? - жену Цейса я не знаю, но мигом вспоминаю унтерштурмфюрера.
Кучер зевает:
- Да три года, что ли, залететь всё не могла. Ну, я ей дату и время сказал, когда нужно. Она и впрямь залетела... Да не от меня, не от меня!.. От мужа. Довольная прибежала, ха...

***
Для Паши Секса фельдшер - непререкаемый авторитет. После утреннего развода Паша под благовидным предлогом – сломанный зуб – отправляется в санчасть. “Освящать талисман”, как он сам выразился. Всё же крыша съезжает у народа здесь сильно.
Пытаюсь увязаться за ним, но весь взвод отправляют на тренплощадку к караулке. Ведёт нас туда сам Ворон, сам с сильнейшего бодуна, то и дело заставляет херачить строевым.
- Песню! Запе-вай! – сипло кричит Ворон.
Песня “про коня” нас достала ещё по духанке. Костя Мищенко, шнурок, обучил вчера бойцов новой.

Эй, подруга, выходи скорей во двор!
Я специально для тебя ги-и-та-а-ру припёр!
Я сыграю для тебя на аккордах на блатных,
Ну а коль не выйдешь ты, то полу-учишь под ды-ы-ых!

Песня прикольная, идти под неё весело, и подхватываем уже хором:

Возле дома твоего! О-о!
Во-о-озле дома твоего, о-о-о!

quentin

Ворон шагает сбоку, прислушиваясь к словам. Ухмыляется. Видно, что песня ему нравится.
- Мищенко, твоя работа? – кричит он сквозь наши голоса.
Костя пожимает плечами.
- Громче! Не слышу песни! – щерит железный рот взводный.

Я тебя аккуратно к сеновалу отнесу!
Ну а коль не выйдешь ты, все заборы обоссу-у-у!
Возле дома твоего! О!

Давно не пели так душевно. “Иго-го, бля! Взвод охраны! Иго-го!” - дружно орём наш боевой клич.
Не заметили, как и дошли.
На площадке – деревянная вышка, забор из колючей проволоки, коричневая туша железнодорожного вагона, три столба с привязанными к ним шинами и стенды с изображением приёмов рукопашного боя.
Кто-то обратил внимание, что солдаты на этих стендах выражением лица здорово напоминают легенду части Андрюшу Торопова. Тупые и спокойные лица у солдат, даже когда магазином в лицо друг другу тычат.
Чуть в стороне, через небольшой учебный плац, железные столики под навесом – для тренировок с автоматами.
Ещё одна достопримечательность – знаменитый “учкудук”. Три канализационных люка в разных частях площадки.

За сильные залёты “губарей” иногда бросают на аттракцион “учкудук”.
С вёдрами одни бегают от колодца к колодцу по определённой схеме. Другие сидят непосредственно в колодцах и подают наверх вёдра с вонючей жижей. Смысл наказания вроде бы прост – вычерпать колодец. Но “губарям” приходится переливать говно из одного колодца в другой, а все они соединяются внизу.
Выводящие ставят задачи на время – столько-то пробежек за пять минут. Говно плещется во все стороны. Субстанция агрессивная, кожу разъедает. Поэтому “в целях гигиены”, особенно в жаркую погоду, получившим учкудук выдают ОЗК.
Иногда “учкудук” используется и как средство протрезвления. Пойманные с запахом спиртного бегом таскают вёдра, во всё горло завывая одну и ту же строчку из песни: “Учкуду-у-у-у-ук! Три колодца-а-а-а-а! Учкуд-у-у-ук...”

На тренажную площадку мы прибыли не для совершенствования воинских навыков. Ворон ставит боевую задачу – прополоть заросший сорняками гравий, очистить рельзы от ржавчины и перекрасить заново вагон. Прежняя краска слезает с вагона целыми пластами – результат дембельского аккорда и работы под дождём.
Сам взводный подходит к глухому зелёному забору, которым обнесена караулка, придирчиво осматривает калитку и связывается по телефону с начкаром. Это хорошо, значит, будет спать там до обеда.
Колбаса распределяет работу.
Неожиданно вспоминаю, что видел в столовой, как Славин запихивал что-то в карман.
- Я с Трактором на ГСМ схожу, за краской.
- Один пусть идёт! – упрямится Колбаса.
- Никто ему ничего не даст. Только пизды дадут и припашут. Ты же знаешь сам.
Сержант ломается для порядка ещё немного. Наконец, изрекает:
- Двадцать минут времени вам. Чтобы в десять здесь снова были.
Осенников явно больше, вот и корчит из себя Колбаса основного. Ничего, завтра они заступают, а наши сменяются.

Идём с Трактором по асфальтовой дороге в сторону склада. Время от времени чиркаю подошвой, прислушиваясь к скрежету подковок. Не знаю почему, нравится мне этот звук. Жаль, солнца много. В темноте ещё и искры видать.
С подковками особенно любит забавляться первая рота, “буквари”. Додумались делать их из разных металлов. Чтобы искры выходили разноцветными. Идут они на вечерней прогулке, чиркнут – одна колонна белыми, другая – синими, третья – красную искру выдаёт из-под каблуков. Красота, да и только.

Дорога сворачивает налево, и нас с площадки уже не видать.
- Видишь вот эти поребрики, - показываю бойцу на давно не крашеные бетонные бруски вдоль дороги. – По молодости перетаскал хуеву кучу таких. От КПП до спортгородка зимой укладывали – я, Секс и Кица. И пятеро старых над нами было, в помощь, блядь.
Трактор кивает.
- Давай-ка присядем, - достаю сигареты и усаживаюсь на поребрик. – Курить будешь?
- У меня есть, - достаёт Трактор пачку “Полёта”.
- На с фильтром, хуле ты. Бери, раз угощают.
Трактор берёт сигарету, чиркает спичкой. Курит он стоя, сесть рядом не решается.
- Жарко, - лениво роняю, пытаясь выпустить колечко дыма. Слабый ветерок тут же развеивает его. – Садись, чё ты как столб.
Из-за поворота выруливает “уаз” зампотыла, без “тела”, с одним лишь водителем.
Скрипнув, притормаживает возле нас. Водила – Серёга Цаплин, “касатик”, заблевавший всё купе, когда везли нашу команду в Питер.
Серёга приглашающе машет рукой – залезайте.
- Не, зём, спасибо. Нам торопиться некогда, - делаю отмашку земляку.
“Уаз” фыркает и тащится дальше, в сторону парка.
- Вернёмся к обеду где-нибудь, - объясняю бойцу. – Пока кладовщика найдём, пока краску получим... Но сам так даже не пытайся шустрить, понял? На раз расколят, с очек не слезешь.
- Понял, - кивает Трактор.

Люблю такое вот утро – летнее, солнечное. Хорошо всё же, что не в городе служим. Дачу напоминает. Хотя совсем недавно на концлагерь больше походило.
- Да, кстати... У тебя нет чего-нибудь пожевать? Сахарку там, или хлеба? – невинно интересуюсь у Трактора.
Боец непонимающе смотрит.
- Не... откуда... – отвечает, мотая головой.
Тушу окурок об асфальт и щелчком закидываю в траву.
- Значит так. Сейчас ты достаёшь хавчик из своего правого кармана. Это первое. И второе – если ещё раз попробуешь наебать своего дедушку, особенно – меня, вешайся сразу лучше. Без предупреждения. Всосал? Всосал, спрашиваю?
Трактор, не зная, куда деть сигарету, достаёт из кармана два посеревших уже кубика сахара.
- Выкинь, - говорю бойцу.
Кубики улетают в траву.
- Ты что, хочешь “нехватушей” стать? “Голодняком”? Чтобы чернуху на время жрать? Тут тебе не карантин. В параше намочить заставят и сожрать. Этого захотел?
- Не, что ты, не! – боец напуган сильно.
- Тебя Сашей звать, да? Так вот, Саша, это твой второй залёт за сегодня только. К Наде в друзья захотел? Нет? А как сахар зубами колят, знаешь? Тоже нет?
Качаю головой.
- А вот у нас в карантине вставят такому, как ты, кусок между зубов, и – хуяк в челюсть! Хорошо, не ногой если. Ни хуя-то вы службы не знаете. Духи, бля... Какие вы духи – дети одни...

На секунду становится стыдно – ловлю себя на явно получаемом удовольствии от роли. Старый, мудрый, многоопытный индеец поучает молодого воина...
Роль ли это моя? Маска, личина? Или всё-таки нутро пропиталось кирзой? Загрубело, опростилось, оподлилось...
А может, приросла маска к лицу, превратилась в звериную харю – не отцепить уже. И взгляд есть на ней суровый, и оскал зубов, и раскраска пугающая.
А под ней – всё то же голое, мягкое лицо. Как у Патрушева. Снимешь – и осмелеют те, кто вокруг. Набросятся скопом. Загрызут. Как козлика у бабушки.
Выходит, Патрушев сильнее меня, сильнее всех нас – раз не боится с собственным лицом тут ходить? А у нас у всех не лица – хари. Исконное русское слово, маску обозначающее – харя.

- Ладно, не ссы, - поднимаюсь с поребрика и отряхиваю зад. – Пошли за краской. Учти, поймают тебя другие – заступаться не буду. И сам въебу, мало не будет.
Идём опять по дороге. Под ногами по нагретому асфальту ползёт клякса моей тени. Тень Трактора преданной собакой скользит чуть сбоку.
- Спасибо... – едва слышно говорит боец.
Останавливаюсь.
- Давай, короче, так. Идёшь на склад сам. Найдёшь всё, не маленький. Будут припахивать – скажешь, Ворон придёт. Его боятся там. Через десять минут чтоб был на месте уже, с краской. Я проверю потом. Колбаса или Ворон вдруг искать начнут меня – скажешь, в санчасть пошёл, живот болит. Всё, съебал!

Смотрю ещё какое-то время вслед бегущему по дороге бойцу. Бежит он быстро, старательно. Интересно, добежит до поворота и пойдёт пешком, или так и будет гнать...
Впрочем, похуй.
Разворачиваюсь и иду в санчасть.
Надеюсь застать там Пашу с его сломанным зубом и новым талисманом.
А там и обед скоро.

4.

Весь полк зарубили на фильм. Замполит полка Алексеев чем-то недоволен – то ли рота МТО не прошла строевым мимо него, то ли “мазута” пела плохо, то ли кто-то курил в строю. А может, просто баба ему не дала.
Не важно – сеанса не будет сегодня. Алексеев стоит возле лестницы у клуба и придирается к каждой подходящей роте. Один из самых ненавидимых нами “шакалов” части. Огромное пузо, высоченная тулья фуражки, брюки мешком и глумливая морда облачённого властью пропойцы. В руке неизменный кистевой эспандер, за что в штабе его кличут “Жим-Жимом”.
Замполит сегодня трезв и не в духе.. Взмахом руки разворачивает очередную роту на плац перед учебной казармой и объявляет час строевой. С песнями.
Народ матерится и плюётся. Вечер душный, в воздухе полно мошкары – лезет в глаза и рот.
Фильм смотрели раз десять уже, “Белое солнце пустыни”. А всё равно жаль. Хороший фильм, мне нравится.
У Гитлера, я знаю, в кармане резинка-“венгерка” - бить по ушам засыпающих бойцов. Любит он ходить на фильмы. Ох, как любит...

quentin

Наш взвод тоже попадает под раздачу – за грязную подшиву у Укола и нечищенные сапоги у Нади.
Как разглядел-то, в сумерках...
Взвод разворачивают и отправляют в казарму приводить внешний вид в порядок.
- Ну, бля, пиздец тебе, воин! – шипит идущий сзади Нади Гитлер. Раздаются характерные глухие удары – Надя получает несколько раз сапогом по икрам и едва не летит носом вперед.
- Ты охуел... – нервно оглядывается сержант Колбаса. - Лёша на плаце!

Проходим мимо марширующих “мандавох” и “мазуты”.
- О, бля, коней сразу в стойло! – машут нам руками из строя. – И здесь шарятся на халяву! А нам – плац топтать.
Конских фамилий во взводе не осталось ни одной, но кличка прилипла намертво, со старых времён ещё.
- Иго-го, бля! – кричат наши духи боевой клич взвода. – Иго-го! Взвод охраны, иго-го!
Колбаса приказывает херачить строевым, что все и выполняют с азартом. Есть что показать. Строевая у взвода – лучшая в полку. Лицо части, как-никак. До кремлёвских нам ещё далеко, но год почти ежедневной строевой даром не проходит.
Замполит – его толстая туша маячит на другом конце плаца – показывает на нас и что-то кричит. Может, в пример ставит. Или развернуться требует, чтобы доебаться за “иго-го”..
- Не видим и съёбываем! – командует сержант.
Сбегаем по лестнице мимо спортгородка, строимся, закуриваем, и уже не спеша идём в казарму.
Позади ревут про солдата и выходной марширующие роты. Долетают команды: “...вое плечо ...рёд! ...агом марш!..”

- Надя, как придём – беги сразу вешайся, - говорит Укол. – Мало того, что в грязных сапогах лазишь, так у тебя ещё и дедушка неподшит...
Надя получает кулаком в спину от Укола и тут же – подзатыльник от Кицы.
Кепка слетает с головы бойца. Он пытается её поднять и тут же огребает пинок от сержанта:
- Куда, на хуй, из строя?!
Проходим метров двадцать.
- Взвод, стой!
Колбаса подходит к Наде вплотную.
- Рядовой Надеждин!
- Я!
- Головка от хуя... Где ваш головной убор?
Надя дёргает головой куда-то в сторону:
- Там... Упала... Упал.
Взвод гогочет.
- Упа-а-ал?.. – изображает сержант удивление и оглядывается по сторонам. -Ну ладно...
Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.
Смотрю на неё и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчётливо, что встряхиваю головой.
Забыть. Забыть, как сон дурной.

- Рядовой Надеждин - вспышка с тылу!
Надя бросается на асфальт.
Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.
Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.
Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает её в сторону.

Стоящий невдалеке Кувшин кривится.
- Что, - подхожу к нему. – За друга обидно? Ну, заступись.
Кувшин молчит.
- Кстати, воин... – мне скучно, и хочется разговора. – Ты когда стихи про Москву выучишь?
- Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.
Озадаченно смотрю на него.
- Бля... А ведь точно – Пушкин. “Евгений Онегин”, главу не помню. Пиздец, приехали. Ещё год – и школьную программу забуду. Ты “Записки из Мёртвого дома” читал когда-нибудь? Фёдора Михалыча?
- Нет, - нехотя отвечает Кувшин.

Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они – крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся всё ниже Надеждин – друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.
Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.
Ещё немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.
Почему Кувшин дружит с ним, что он нашёл в нём – не понимаю.

- А зря не читал. Ты бы вот лучше в Москву не хиппарей гонять ездил, а в библиотеку...
Хочу рассказать Кувшину о плац-майоре из “Записок...”, любителе запрещать и наказывать. Как тот лишал арестантов театра и как маялись они потом в бараках. Удивляюсь, что помню какие-то книги ещё. Наверное, просто тема близкая...
Но вместо этого дёргаю Кувшина за ремень и тыкаю кулаком ему в живот:
- Не рано ослабил, а, военный? Встал смирно, сука!
- Колбаса, шухер... Шакалы... – негромко говорит кто-то из шнурков.
Из казармы первой роты выходит пара офицеров.
Быстро строимся. Надя, взмокший, тяжело дышащий, получает, наконец, свою кепку.
- Ты больше не теряй имущество, воин, - усмехается Кица. – В друхоряд с башкой отобью.

Приходим в казарму. Надю сразу тащат в умывальник, выставив одного из бойцов у двери.
- Бля буду, повесится он скоро, - говорю Кице.
Кица пожимает массивными плечами.
Шаримся по казарме, в поисках занятия. Народу мало, время ранее. Скука. Муторная, беспросветная.
Стоп...
Внимание привлекают не то удары в гонг, не то по наковальне. Кто-то что-то “робит” в бытовке.
Заходим. Ну, конечно...
На табурете, с зубилом и молотком в руках, восседает Вася Свищ. На другом табурете перед ним лежит массивная дверная петля. Вася приставляет к ней зубило и со всей дури лупит молотком. Звон и грохот стоят страшные, до дрожи стёкол. Табурет подпрыгивает, но Вася удерживает его ногой.
- Ты охуел что ли с тоски совсем, Вася? – интересуемся мы.
Вася, по обыкновению, улыбается.
- Пидковкы зробыть хочу, - поясняет он. – И дырдочкы вжэ хотовые есть, три штуки.
Табурет, служащий Васе верстаком, изуродован глубокими вмятинами. Вася упорно молотит и не сдаётся.
Мы с интересом наблюдаем.
- А обычные тебе не катят, да? – спрашиваю Васю в перерыве между процессом. – Ты уж сразу коньки себе прикрепи тогда – до дембеля не сносятся.
Вася степенно усмехается и продолжает своё занятие.
Не выдержав грохота, выходим с Кицей из бытовки. Пытаюсь закрыть поплотнее дверь, но что-то мешает. Смотрю под ноги – одна из половиц паркета приподнялась под сапогом и не даёт до конца закрыться. Дверь массивная, обитая жестью по краю.
- Постой, не уходи, - говорю Кице и ещё раз проверяю дверь. Наступаю на половицу и притягиваю дверь. Её клинит в сантиметрах пяти от косяка.
- Зови кого-нибудь из духов, - подмигиваю Кице.
- Бойцы! – оживившись, кричит Кица в сторону спального помещения. – Бойцы, ёб вашу мать! Бегом сюда!
Прибегают Новый, Трактор и Кувшин.

- Ты, - говорю Кувшину. – Съебал стих учить. После отбоя расскажешь.
Кувшин уходит, нарочито медленно.
- Резче, воин! – ору ему вслед.
– Теперь вы, - обращаюсь к Трактору и Новому. - Нужен доброволец.
Бойцы переглядываются.
- Чё делать? – уныло спрашивает Трактор.
- Вот ты и будешь. Сейчас узнаешь. Новый, улетел порядок наводить!
Трактор остаётся один перед нами.
- Короче, слухай сюдой. Мы вот с товарищем ефрейтором поспорили, шо будет, если пальцы в дверь эту попадут. Вот он, - Кица тычет в меня пальцем, - думает, шо отрубит на хуй. А по-моему, тильки кости сломает.
- И нам надо установить, кто из нас прав, - подыгрываю Кице и киваю на косяк. – Клади пальцы.
Трактор растерянно смотрит на нас.
- Ребят, ну не надо, - губы его на глазах сереют. – Ну пожалуйста...

С Кицей такие номера не проходят.
- Какие мы тебе, на хуй, «ребята»! – толстый хохол ловко бьёт Трактора в голень. – Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
- Чё ты вылупился, как собака срущая? – спрашиваю бойца. – Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика – из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает её, не обращая на происходящее внимания.
- Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уёбок, - угрожающе тянет Кица. – Писледний раз тоби ховорю...
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладёт пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
- Глазки-то открой, а то уснёшь, - усмехается Кица.

Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдёргивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
- Блядь, ну ты и мудак, - говорю Трактору. – Причём дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суёшь куда ни попадя – два.
- А башку бы сказали сунуть – сунул? Съеби,пока цел... – Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.
Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достаёт откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.
- Пошли, Кица, покурим, - говорю товарищу, морщась от звука напильника. – Фокус не удался.
- Вы, бля, звери, - говорит нам сержант из “мандавох” Стёпа. – А если б он руку не убрал?
- Солдат ребёнка не обидит, - угощаю Стёпу сигаретой. – Гляди.
Показываю, как приподнять половицу.
Стёпа качает головой.
- Долбоёбы...

quentin

В умывальнике на подокониике сидят наши осенники – Колбаса, Укол и Гунько. Достаём сигареты, закуриваем.
В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Ещё почти столько же...

Нади не видать.
- Где он? – спрашиваю их.
Укол усмехается:
- Где и положено. Двадцать «очек» только от меня лично. Заебётся сдавать.
Захожу в сортир. Кица остаётся с осенниками.
Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.
Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины тёмные, будто мокрые.
- Давай, давай, хуярь, - киваю ему. – Это самое важное «очко». Дембельское. Время придёт, сам в него срать будешь.
Молчу немного и добавляю:
- Если доживёшь, конечно.
Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.
Кто-то из осенников просто поссал на него.
Не сидеть Наде на почетном “очке” никогда. Судьба у него теперь – другая.
Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, всё равно. Рано или поздно...

- Не плачь, Надя. Москва слезам не верит...
Выбрасываю бычок в “очко”, которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
- Надя... Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
- Виктор... – шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке – тёмно-оранжевый кусок кирпича.
- Кирпич хуёвый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у “мандавох” со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой... Я в своё время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
- Пишлы чай пить, шо ты тут?
- Щас иду, погодь!
Кица уходит.
- Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или... Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?

Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
- А как? – сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука...
Пожимаю плечами.
- Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, - киваю на стенку. – Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проём свою круглую рожу:
- Шо тут у вас?
- Политинформация. Иду, иду.

Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась «мандавохам» по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясёт головой возле двери бытовки.
- Суй руку, я тебе сказал! – орёт и замахивается на него Стёпа. – Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
- Ставлю... – испуганно отвечает дух.
Под общий смех Стёпа выкатывает глаза:
- Ах ты, сучара! Ты – меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! – ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мёртв.
- Ты хуль руку не убрал?! – орёт на него Стёпа. – Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На “лося”, блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает “лося”.
- Гыгы... – улыбается Стёпа. – Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно...

С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат – обычный вечер. Все матерят замполита.
- Дембель! Дембель давайте! Заебало – не могу! – орёт кто-то истошно у выхода.
- Вешайся! – кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтёха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.

Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого “в помощь дневальным”.
Некоторых тренируют “подъём-отбоем” на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной “отбой”. “Подъём” - ещё куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться – не понятно. Странно, когда “отбивали” меня самого, полгода назад ещё - таких мыслей не возникало.

Раздаётся кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в “фанеру”.

На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
- Кувшин! – толкаю его в плечо. – Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
- Времени ведь нету совсем... Я дневального попросил разбудить перед подъёмом, подшиться. Утром выучу всё.
- Бля, ты лентяй...
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.

- Улиточки! Улиточки ползут! – кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав “мандавох”.
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая “улиточка” прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
- Резче, суки! Резче ползём!
“Улиточки” стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
- Подъём, военный!
Кувшин вскакивает.
- Бери подушку и беги в атаку.
- На кого? – недоумевает боец.
- Бля, на “улиточек”! Пизди их подушкой и кричи: “Позади Москва!” Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит её в руках.
- Мне же “мандавохи” пизды дадут...
- Ну ты выбирай уж – или они тебе дадут, или мы, - подаёт голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.

В казарме вопли и свист. Игра “мандавохам” нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону “мандавох”. Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чём-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
- Съебал! – вполголоса кричит дневальный.

Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошёл. Играть больше неохота. Все расползаются по делам – смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
- Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! – говорю притихшему на соседней койке бойцу.
- Надо поощрить человека за храбрость, - говорит Укол. – Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Всё верно – нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведённое время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили...
Всё, спать, бля. Спать.

quentin

***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака - плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака всё идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней – бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придётся провести тут. По второму кругу. Весна – не в счёт. Весной – домой.
На хера я тут... Какой толк...
Всё что мог – уже сделал.

***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких днёй повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему – никто не знает.

В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она всё равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона – взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда “калаш” от гари, а прошла неделя – как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.

Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки... Один наш взвод, если вернуть в “замки” сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в “свой народ”?
Ни я народу, ни он мне – не “свой”.
Стал бы. Вообще – хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та - делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно – на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В чёрное ночное небо – в Бога – только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьёв стегануть от души...

А то – себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды – перевёл на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы – маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем... Сколько так стоял – не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь – пу-пу-пу-пу – по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извёл штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы – будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это – месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот...

От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно – спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя – одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает – может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва – мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищём возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придётся дружку...
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке – хотел сделать себе на будущее.

До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним – нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что ещё немного – и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьёт его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
- Встал, сука! – пинает его босой ногой в лицо Укол. – Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого ещё не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время “бритья” Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет – не могу решить.
- Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! – свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошёл в раж и орёт уже на всю казарму:
- Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему «фанеру»:
- Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает ещё несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или...
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплёвывает на пол, встаёт с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
- Нагибайся, пидор! – командует Укол Наде.

Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, суёт ноги в сапоги и как был – в трусах и майке – идёт на выход.

- Ёбаны в рот... – доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орёт, что замочит всех, а Свища – дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.

quentin

КИРЗА. Старость
аффтар: Кирзач

Ночью неожиданно включается свет и командуют “подъём!”
Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлётке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учёта личного состава.
- Вызывайте командира роты! – приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: - Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда “подъём” была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
- Всё. Пиздец... – негромко говорит Колбасов. – Теперь всем пиздец...
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у “мандавох”.
- Да был он после отбоя... – Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
- Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берёт у него трубку и что-то говорит. Взводный орёт так, что Колбаса отдёргивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчётливо.

Поворачиваюсь к Кувшину:
- Слышь, если ты в курсе – говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
- Ты мне не пизди, воин! – замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
- Доигрались? – неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: - Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
- Суки, бля! – расхаживает дежурный по казарме. – Ёбаные суки! Именно в моё дежурство...
На удивление знакомая фраза... Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную “крысу” Чернику.
Колбаса о чём-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами
Всё, о чём думаю – будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался - не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших – Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
- Ты подковки-то доделал? – спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
- Ось будут тоби пидковкы... Нэ потрибно було бийцив чипаты...
Вот и отвлёкся...
- Вася, причём тут я? Хуль ты пиздишь... Бендеровец, бля... Я его вообще не трогал...
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
- А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на “рукоходе” отпиздел, а?
- Да уж чья б мычала, Гитлер... Он как ноги свои покажет – тут тебе и пизда.
- Последний раз кажу – я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
- Э, тихо там!
Гитлер что-то ещё бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Всё же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя – сдаст, конечно же. Бля, если дойдёт до следствия и “дизеля”...
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать всё. На “дизель” из-за чмо... Хоть самому сваливай.

- Вася, ты куда патрон тот дел? – шёпотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
- Слышь, Василий... Дело-то верное... - мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс “перевести стрелку” на самого бойца. Хищение боеприпасов – тут ему самому отмазываться придётся. Нас взъебут за “неуставняк” и что не доложили – но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли...
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведёт. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася упёрся – не сдвинуть.

Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним – наш Воронцов.
Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.
- Ну вот вам всем и пиздец. Домой – года через два. А то и три, - сипло говорит взводный.
Взгляд его останавливается на непроспавшемся ещё Уколе.
- Та-ак, бля...

Дальнейшее происходит быстро.
Укола до утра запирают в оружейке.
Ротный “мандавох” быстро раскалывает дневальных – те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.
Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.
Поступает информация - бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в “гражданку” и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.
- Долбоёбы... – удрученно говорит наш Ворон. – Возьмёте – не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.

Нас разделяют на “тройки” и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача – шароёбиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идём по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере “бычки”, или, по-местному, “хабарики”, продают прямо на улице, в банках литровых.
- Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? – спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
- Отвянь...
Паша мрачен и напряжён.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что...
- Да расслабся ты, - протягиваю Паше его долю сигареты. – Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает “бычок”.
- Пусть сразу вешаются, - говорит он.

Ещё пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом “ДМБ-92 осень”, но грифель быстро истирается, и на букве “о” кабардинец бросает своё занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище - как прошлым летом неподалёку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.

quentin

На КПП узнаём новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными – тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает – если Ворон будет бить, яйцам – хана.

Но всё обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь – вот и вся “профилактика”.
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром – Ворон. Подменился с кем-то.

После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички – с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче – вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет – от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.

В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплёвывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и всё настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика “Фор мэн”. Не “Ожон”, но - тоже нормально идёт. Утро только вот потом... Лучше не просыпаться...
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны... Не на присягу. Не в гости.
За сыном – в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке...
Хуёво. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь – и станешь Патрушевым.

Москвич Патрушев... Земляк... Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. “Орден дурака” носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшёнке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Серёжей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою - не выживу тут. Против правил играть – не моя дорожка.
Серёга только усмехнулся и руками развёл. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал – удара с другой стороны.
Патрушев был готов к неприязни со стороны осенников и особенно – своего призыва. Сносил насмешки, отовсюду идущие. Молча, не огрызаясь. Но и не унижался. С молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец. Разрешал при работах расстегнуть воротник и ослабить ремень. Ходил им в чипок за пряниками – духам туда не положено.

Бойцы в нём души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали.
Как и не мелкие “ништяки” - конфеты, курево или хавчик. В чём-то Патрушев пытался копировать Скакуна, своего старого. Того самого, культуриста. Да, Саня конфетками молодых тоже угощал. Но ведь Скакун был совсем другим. Куда там Патрушеву...
Никак не ожидал он получить от молодых в ответ такого.
Исподволь, незаметно почти, но начали духи над ним подсмеиваться. Начали отлынивать от работы, если под его руководством посылали их. Тормозить с порученьями. А то и просто хамить в ответ.
Несколько раз Патрушева заставали в курилке, стоящего перед духами. Те же, расстёгнутые с его разрешения, развалясь, курили на скамеечке.
Воинов застёгивали и пинками гнали в казарму. Патрушеву высказывали, что думают, но сдерживались. До поры до времени.
А потом подняли Патрушева ночью, оба призыва – наш и осенний. Сопротивляться Патрушев не решился. Да и не смог бы.
Сначала били просто, отшвыривая на спинки коек. “Ты не черпак!” - орали ему. “Ты дух, бля! Чмошник ссаный!”
Поднимаясь, Патрушев упрямо твердил: “Я – черпак”. Удивительно стойким оказался.
Взвод охраны в дела “мандавох” не влезает. Как и они – в наши.
В ту ночь я был несказанно рад этому правилу.
Патрушева сломали морально лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему “фанеру”.
“Ты чмо!” - кричали ему в лицо духи и били в грудак.
По приказу, да. Но – не отказались.

Патрушева опустили до “вечного духа”. Запретили расстёгиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает.
Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов.

Осенники дождались своего приказа. Как всегда, ходили слухи о задержке и вообще его отмене. Мы, издеваясь, как могли, поддерживали эти слухи и раздували. В душе надеясь на скорый уход этого призыва.
Следующий приказ – наш. Ждать целых полгода. Мне не верится уже, что когда-нибудь это время придёт.
Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их - раньше с жадностью пречитывал, а теперь – как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни – кто с кем и кого, зачёты-экзамены, сессии... Какие-то купли и продажи – некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные.
Какие бартеры... Какие сессии... Тот мир – совсем чужой для меня.
Выходит, этот, кирзовый – ближе...

Тянутся нудные, тоскливые дни, похожие один на другой, как вагоны километровых товарняков. Лишь, как колёса на стыках, монотонно постукивают команды “подъём!”, “отбой!”, “строиться!” и чередуется пшёнка с перловкой на завтрак...

Новое поветрие в казарме. Не зачеркивать или прокалывать в календарике каждый прожитый день, а терпеть почти неделю. Затем сесть и с наслаждением нарисовать целый ряд крестиков. Те, кто дни прокалывает, вздыхают и непременно разглядывают календарик на свет.
Созвездия крохотных точек на прямоугольничке моего календаря растут, будто нехотя. Чтобы “добить”, потребуются целых три месяца, даже чуть больше. А там ещё один, новый. Правда, не весь – месяцев пять, а повезёт – так четыре. Календарь на девяносто второй уже куплен, с “Авророй” на картинке.

Сваливают на дембель первые осенники – в нашем взводе Колбаса и Вася Свищ. Колбаса уезжает с другими в Токсово сразу после инструктажа.
У Свища поезд поздно вечером, поэтому до обеда он шарится по казарме. “Мандавохи” прощаются с легендой казармы. Васины сапоги, с так и неистершимися подковами из дверных петель, торжественно уносят в каптёрку.
После обеда Ворон лично провожает Васю до автобуса. Отпросились на полчаса с работ и нарядов все наши, кроме караула. Все призывы. На КПП Васю угостили прощальной кружкой его любимого чая со слоном и подарили на дорогу кулёк пряников.
Каждый жмёт ему руку. Вася неожиданно для всех прослезился. Обнимает каждого и застенчиво улыбается.
Здоровенный, бесхитростный парень с далёкого хутора Западной Украины. Великан с душой ребёнка – единственный из нас остался самим собой. Не примеряя масок. Не пытаясь выжить в стае. Отслужил так, как не дано никому из нас.
Два года прошли не бесследно и для него. В армии он увидел первый раз телефон и телевизор. Обожал смотреть фильмы – любые. Ухмыляясь, молча слушал россказни о девках. Обмолвился раз, что есть у него невеста. Большего вытрясти из него не смогли. “Последний из могикан” – приходит мне на ум. Не просто так – именно эту книгу холодной дождливой ночью дал ему почитать в наряде на КПП. Вася оказался читателем хоть куда, прочел её за несколько нарядов. Попросил ещё что-нибудь. Любимой была у него “Пылающий остров” Беляева.
И вот он уезжает - последний из могикан.
Как ни уговаривал его Ворон остаться на “сверчка” - не согласился.

- Вася, если тебе до поезда снова полдня, ты уж на вокзале-то не сиди... Как в прошлый-то раз, - под общий смех хлопаю его по спине.
История эта известна всем. Получив отпуск, Вася признался взводному, что ни разу в городе не был. Что боится потеряться в Питере и не найти вокзал. Ворон поехал с ним. Довёз до вокзала, взял в воинской кассе билет. Посадил в зале ожидания, объяснив, что до поезда шестнадцать часов и Вася может смело погулять если уж не по городу, то вокруг вокзала – точно. Свищ не решился и всё это время просидел на вокзале.
Обратно, правда, добрался уже сам.
На дембель я подарил Васе набор открыток “Ленинград – город-Герой”. Вася набору обрадовался. Сначала собрался вклеить в свой альбом, затем передумал и убрал в дипломат.
“Виддам матуси ци листивкы. Вона тоды нэ змохла на прысяху прыихаты. А так хотила мисто подывытыся”, - объяснил, улыбаясь.
Правда, открытки неожиданно устарели. Ленинград пару недель назад стал Санкт-Петербургом.

quentin

- Та ни... – басит Вася. – Тильки четыре ходыны. А запизнюся?
Все опять смеются, окончательно смущая его.
На остановку приходят несколько лейтёх и пара капитанов из Можайки.
Ворон просит их довести Васю до города и посадить в метро. Офицеры удивлены, но соглашаются. С любопытством поглядывают на дембеля-ефреётора и окружающую его толпу.
Начинает моросить дождь. Все жмутся под козырёк навеса, поглядывая попеременно то на небо, то на дорогу.
- Плачет Лехтуси. Плачет дождём. Не хочет тебя отпускать, - говорит склонный иногда к лирике Ворон. – Оставайся. У меня заночуешь. А завтра – к начштаба. Оформим тебя.
Вася как-то странно дёргает головой, будто пугается.
Опять общий хохот. Похлопывания, снова рукопожатия. Какие-то напутствия и советы.
Мне кажется, что Свища это уже порядком утомило.
Наконец, показывается рейсовый “лиаз”.
Все начинают разом галдеть и снова тянуть руки.
Автобус подкатывает к остановке. Хлопает раздолбанными дверями.
Водила терпеливо ждёт.
Васе удаётся вырваться из окружения и влезть в салон.
Фыркнув вонючим выхлопом, рейсовый отъезжает.
Вася стоит на задней площадке, и машет нам рукой. Сквозь грязное и мокрое стекло уже не видно его лица. Лишь широченная темная фигура и огромная ладонь.
“Бип! Бип! Бип-бип-бип!” - на футбольный манер вдруг неожиданно сигналит водила автобуса. И даёт ещё один гудок – длинный, затихающий и теряющийся в сыром воздухе.
Вот и всё.
Лишь рябь дождя на лужах. И тоска.

В части событие – привезли первых новых духов. Всё в ту же казарму, что приняла когда-то и нас. Цейс больше в карантине не командует – ушёл в Можайку. Вместо него старлей по кличке “Тычобля” из “мазуты”.
Нам духи уже не интересны почти. Так – любопытно, кто и откуда. Новые лица, всё же. “Вешайтесь!”, завидя их, не кричим. Это дело тех, кому на дембель через год. Лично мне надоело всё уже – вся эта осенне-весенняя круговерть. Складки, бляхи, кокарды, крючки и количество тренчиков на ремнях...
Отпустите, отпустите меня домой... Да сколько ж можно-то...

Через неделю, к общей радости, ушёл на дембель Укол. До Нового года, хоть и обещали ему, держать не стали.
“Пиздуй, и не встречайся...”- сказал ему на прощанье Ворон.
Ещё неделю назад Укол каждую ночь мечтательно расписывал, как он собирается навалять взводному на свой дембель.
Узнал об этом Ворон, или нет – неизвестно. Но от греха подальше взводный свалил в город в день увольнения Укола.
Укол торжествует, собираясь на инструктаж.
- Чуваки, зла на меня не держите, кого обидел если, - говорит он, шнуруя ботинки.
Их Укол отобрал у Трактора, при мне. Другие, с обрезанными рантами и сточенным каблуком, спрятаны в военгородке, у буфетчицы.
Я лежу на койке. Случайно повернув голову, замечаю стоящего у начала взлётки Кувшина. Тот, очевидно, давно уже делает мне какие-то знаки руками. Стоит он так, чтобы его не было видно с рядов осенников.
Всё это удивляет так сильно, что сую ноги в тапочки и иду к Кувшину.
- Ты не охуел дедушку к себе подзывать? – беззлобно усмехаюсь, подойдя.
Кувшин на шутку не отвечает. Собран и бледен – больше обычного.
- Чего такое? – беру его за плечо и веду в сушилку.
Выгоняю оттуда пару копошащихся в куче сырых бушлатов “мандавох”. В сушилке стоит плотная вонь сапог и гнилой ваты.
- Вадим... – впервые по имени обращается ко мне боец. – Есть дело...
Блядь, залёт, что ли, какой...
- Говори.
Кувшин, глядя прямо в глаза, тихо просит:
- Отпусти меня до обеда. До построения. Пожалуйста.
- Куда?
Кувшин, по-обыкновению, молчит. Бледное лицо его покрывается пятнами.
Упрямый. Не пустить – сам сбежит. Видать, сильно нужно ему.
- Залетишь – сам отвечаешь. Я тебя никуда не пускал. Иди.
Кувшин улыбается одними губами. На выходе оборачивается:
- Спасибо.

Укол c другими осенниками отправляется в штаб. Я не прощаюсь с ним – ухожу курить в умывальник. Выпускаю дым в приоткрытое окно. Хорошая погода для дембеля. Небо, солнце, листва под ногами на влажном асфальте.
На мой дембель листва будет зелёной. А хорошо бы – при голых ветвях ешё, в апреле...
Что я буду делать дома – не знаю. Не важно. Главное – дома быть.
Блядь, не сдохнуть бы зимой от тоски.

Вечером – новость с КПП.
Кто-то подловил Укола на выходе из чипка. Тот уже успел переодеться в парадку с аксельбантом и начесанную шинель.
Отмудохали его знатно. И от формы, и от лица – одни ошмётки оставили.
Кто его так уделал, Укол не сказал. Переоделся в ‘гражданку” и свалил в Токсово на попутном кунге.

После отбоя толкаю Кувшина в плечо.
- Опять про Москву читать? – открывает глаза тот.
Так и ожидаю услышать “Не заебало ещё?” в продолжение. Кувшин дерзкий. Пока молчит, но рано или поздно...
- Ну тебя на хуй... – смеюсь. – Мне ж тоже на дембель скоро...
Кувшин делает вид, что не понимает.
- Спи, военный, - говорю ему.
Кувшин поворачивается на другой бок.
Лежу минут пять и тыкаю его кулаком в спину:
- Кувшин!
- Ну чего? – поворачивается боец.
- Не “чаво”, а “слушаю, товарищ дедушка”! Совсем охуели, бойцы. Ты вот что скажи – если почти каждый дух может навалять старому... Как же в жизни тогда получается наоборот?
- Я не знаю. У меня времени думать нет. Мне не положено ещё, - нехотя отвечает Кувшин. – Вот постарею, стану, как ты... Тогда и подумаю.
- Тогда уже нечем будет, Миша... Давай спать.
Засыпая, удивляюсь – сегодня мы впервые назвали друг друга по имени.

Ночью повалил неожиданно снег, крупными хлопьями – первый этой осенью. Утром начал таять, чавкая под нашими сапогами. Строй опять поредел, как листва у деревьев вдоль дороги.
После развода вместе с Пашей Сексом отпрашиваемся в санчасть.
Сегодня на дембель уходит Кучер. Временно санчасть остаётся без фельдшера. Замены Кучеру пока не нашли. Но уже известно, что среди привезённых духов есть один из ветеринарного техникума. Его-то и приметил начмед Рычко на замену Кучеру.
- Это пиздец, Игорёк, - не верю я своим ушам, когда фельдшер сообщает новость. – Бля, только бы не заболеть за эти полгода. Чего мы без тебя делать тут будем...
Кучер – последний мой друг из старших призывов. Через пару часов его не будет в части.
Даже не хочется думать об этом.
Паша Секс крутит головой:
- Я, в принципе, знал, что солдат – не человек. Но, ветеринар в санчасти – это круто.
- И ведь это даже не смешно, - печально кивает Кучер. – Берегите здоровье.
Сидим у него в боксе и завариваем чифир.
В боксе жарко, и Паша расстёгивает пэша. На груди у него просверленная пуля от “калаша”, подвешенная на капроновый шнур.
Кучер украдкой подмигивает мне.
Как он тогда догадался, что это моя проделка – загадка. Паше он ничего не сказал про меня. Наоборот, нагнал мистического туману и убедил того в действенности талисмана. Паша уверен, что найденная в яйце хранит его от залётов в самоволках.

Адресами и фотками мы давно уже обменялись. Подарки на дембель убраны в дипломат.
На душе тоскливо. Кучер выходит и возвращается через минуту с двумя склянками.
- Быстро! – шёпотом говорит он. – В этой спирт, тут – вода. Хотите, разведите. Я не буду, мне в штаб ещё.
Решаем “в запивон”.
Спирт обжигает,. перехватывает горло спазмом. Почти мгновенно становится тепло и весело. Глаза немилосердно слезятся. В желудке приятно жжёт.
Ещё минута – и я пьяный. Совсем разучился пить.
Замечаю, что Пашу тоже повело. Ему-то что, он не залетит. У него – талисман.
Наперебой приглашаем друг друга в гости.
Решаем проводить Кучера до штаба.
Снег уже растаял совсем. Порывистый ветер хлопает полами шинели дембеля. Шинель самая обычная, с хлястиком от другой – видно по цвету. Кучёр ёжится и встягивает голову в плечи. Нам с Пашей тепло. Спирт ещё греет тело, но уже не властен над душой. На ней опять тоскливо.
- Мы тут как сироты без тебя будем, - говорю другу. – Как тебя жёны офицерские отпустили-то... Кто им теперь гадать будет?
- Я бы на них порчу и сглаз навёл, если бы не пустили, – усмехается Кучер.
У штаба мы обнимаемся. Кучер роется по карманам. Достаёт пару пачек сигарет.
- Держите, - суёт их нам. – До встречи! Давайте!
Паша дёргает воротник бушлата:
- Кучер, погодь!
Секс снимает с шеи свой амулет – слегка сплющенный кусочек металла.
- Носи, нас вспоминай, - подкидывает пулю в ладони и отдаёт Кучеру.
- Это тебе от нас двоих, - подмигиваю я.
Обнимаемся.

Из окна дежурного по части раздаётся стук по стеклу. Дежурный машет рукой и беззвучно шевелит усами.
Пора на инструктаж.
Кучер поднимается по ступенькам, машет нам рукой.
Хлопает за ним дверь.

Обратно мы с Пашей бредём молча.
Снова налетают серые низкие облака. Опять начинает идти снег. Хлопья падают и сразу же тают. Но это не надолго. Скоро, совсем скоро снег завалит тут всё...
Спрятав пальцы в рукавах бушлатов и втянув головы, мы понуро проходим мимо учебной казармы.
На плацу перед ней строится рота духов. Новенькие шинели и шапки. Пятна незнакомых лиц.
Командует ими какой-то сержант из “букварей”.
- Духи-и-и! – кричит вдруг Паша. – Сколько дедушкам осталось?
Порыв ветра доносит до нас ответ.
Цифра такая пугающая, что лучше бы Паша не спрашивал...

Администратор запретил отвечать гостям на сообщения! Для регистрации пройдите по ссылке: зарегистрироваться