quentin

Кроме традиционного “дембель в опасности!” и держания стен, Конюхов организовал особое развлечение.
Играли в “дембельский поезд”.
Наша казарма в то время была на ремонте, и разместили нас в старой щитовой, тесной, низкой. Койки в два яруса, посреди взлётки столбы, подпирающие крышу. Барак, одним словом.
Две стоящие рядом двухъярусные койки – готовое купе. На них развалились пассажиры-дембеля. Из полотенец, развешанных на верёвках, соорудили занавески.
“Внимание, внимание! Поезд “ДМБ-90 Осень” отправляется со второго пути! Повторяю! Поезд “ДМБ-90…” - гундосил Паша Секс голосом громкоговорителя.
На Кицу надели фуражку – он изображал проводника, разносил чай на подносе и поздравлял пассажиров с дембелем. Гитлер и Бурый махали за занавеской жёлтыми берёзовыми ветками – это проносящийся за окном пейзаж.
Мы с Черепом лежали под койками на полу, грохоча по доскам чугунными гантелями – были ответственны за стук колёс и чучуханье поезда.
Удивительно – никого из нас тогда не тронули. Не пнули, не пробили фанеру и не навешали фофанов. Выспаться, конечно, не дали, но под утро, когда самих уже разморило, угостили куревом с чаем и отправили в койки.
В целом же, те осенники, хоть и не давали нам житья, и получали мы от них часто, были как-то справедливее, что ли… Добрее, если так можно сказать… Человечнее, в общем…
В отличие от наших нынешних старых.

Мне не повезло – отстояв в штабе двое суток подряд посыльным, я расчитывал остаться ещё и на эту ночь. Но после развода появляется Кица.
Лицо у него мрачное, хотя и видно, что он доволен заступлением в наряд.
После обеда посыпал вдруг густой снег, и, похоже, будет идти ещё долго. Вот тебе и весна, блядь. Но провести ночь на плацу, со скребком в руках, намного лучше, чем в казарме. Особенно сегодня.
- Как там? – я снимаю с рук повязку и протягиваю её Кице.
Мы курим в туалете на первом этаже штаба.
- Хуёво, - Кица выпускает дым в зарешёченное стекло. – Соломон с Бородой вжэ бухые. Хытлеру пызды за шо-то вкатылы... У мэнэ усе забралы…
- Много? – желая выразить сочувствие, интересуюсь я.

У меня денег нет давно – на выдаваемые мне Родиной гроши сильно не разбежишься. Хорошие деньги – и потратить легко, и отберут если – не сильно жалко. Вот когда мама перевод прислала – целый четвертной, тогда обидно было. Только расписаться за получение и дали. Суки, всё забрали. Не деньги жалко было – труда материного...
Пришлось написать домой, что денег хватает, и тратить их тут в лесу не на что...

Хохлам же переводы шлют часто, и посылки им приходят чуть не два раза в месяц.
При известной расторопности – а она у наших хохлов, особенно у Костюка, немалая, - можно даже что-то из полученного сохранить. Если посылка пришла не тебе – тоже есть шанс чем-нибудь разжиться.
Главное – твёрдость, быстрота реакций и наглость.
И, конечно, связи.

Выдаются посылки в штабе, в почтовом отделении. Ефрейтор Пичуль привозит их из районного центра Токсово, складывает в своей каморке и составляет список получателей. Затем начинает обзванивать дневальных казарм. Диктует им фамилии счастливцев и назначает время получения.
Долговязый и сутулый почтальон имеет пунктик на пунктуальности, как говорит о нём Кучер. Каждому получателю назначается своё время, с интервалом в пять минут, во избежание толчеи, если верить объяснению самого Пичуля.
Приди ты хотя бы на несколько минут раньше или позже указанного им срока, будешь или ждать своего времени, переминаясь у барьера, или униженно клянчить, объясняя причину задержки.
С почтальоном стараются не связываться и отношения не портить – мало ли что… Перестанет твоя любимая письма получать от тебя, или сама замолчит на месяцы... Ну его на хер...

Первый солдат приходит ровно в 16:00, расписывается в журнале, и в присутствии дежурного по части или его помощника посылка вскрывается.
Дежурный проверяет её на наличие спиртного и других неразрешённых уставом вещей. Как правило, на носки и всевозможные “вшивники” внимание дежурного не распостраняется. Но у южан – а у нас служат несколько чурок и кавказцев - особо ретивые офицеры могут распотрошить, например, пачки с чаем в поисках наркоты.
И часто не без успеха.

За всем, конечно, им не углядеть, и всего не проверить.
Арсену анаша приходит в запаянных целлофановых пакетах, погружённых в банки с вишнёвым вареньем.
“Ай, хорошо!” – смеётся маленький кабардинец, угощая косяком. “И пыхнуть можно, и на хавчик если пробъёт – покушать есть! Умный у меня дядя, да?”

Спиртное, если имеется в посылке, изымается на месте.
Памятен единственный случай, когда присланный кому-то из хохлов отменный самогон, литра четыре, был вылит дежурным по части капитаном Потаповым в раковину умывальника. Пахло так хорошо и сильно, что даже из строевой и секретки вылезли, поводя носами, писаря и женщины-прапорщики.
Раковину эту ещё полдня ходили нюхать все, кому не лень.
Каждый добавлял от себя лично что-нибудь новое в адрес дежурного.
“Ну, не мог я по-другому – Батя в дежурке находился, из Питера ему звонили!..” – оправдывался потом Потапов. Слушатели сочувственно кивали, улыбаясь. ”Ну нельзя было иначе, неужели не ясно?!” – почти в отчаянии спасал свою репутацию капитан.
Обычно же спиртное изымается “на экспертизу”, как говорит наш взводный. Воронцов настоял на введении в журнале выдачи посылок графы “командир подразделения”. “В целях предотвращения хищений и злоупотреблений со стороны старослужащих”, как объяснил он замкомандиру полка Геббельсу необходимость своего личного присутствия и контроля.
Тот, твёрдый борец с любой неуставщиной, легко согласился.

quentin

Эффект не заставил себя ждать. Старые действительно перестали кружить у почтового окна в день выдачи посылок.
Теперь первым расхищает и злоупотребляет сам взводный. Часто на пару с каким-нибудь лейтёхой, помощником дежурного. Роются в солдатских посылках, ковыряются в них, потрошат… Бутылки, грелки, подозрительного вида банки – ничто не минует пристрастного ока.
В стране где на водку введены талоны, каждый грамм особенно ценен.
Вид у “экспертов” на следующий день обычно какой-то болезненный.

Главное при получении посылки тут же заныкать самое ценное – курево и часть жратвы.
Для этого лучше всего иметь знакомых среди штабных писарей – из строевой и секретной частей, из автомобильного управления и отдела ГСМ. За пару пачек чая, печенья или сигарет они с готовностью возьмут твой ящик на хранение. На худой конец можно попросить посыльного по штабу – а это всегда кто-нибудь из молодых нашего взвода - спрятать всё до поры до времени где-нибудь в подвале.
Можно договориться и с самим почтальоном, но тот жадный, сука, и капризный. Выйдет дороже, да ещё и упрашивать долго придётся, унижаться.

Правда, однажды, ещё в бытность во взводе Черепа, нам с ним пришлось обратиться к Пичулю, тогда ещё не в конец оборзевшему и даже ещё не ефрейтору.
Дело было под Новый год. Мы с Черепом в очередной раз тащили бачок с термосами в караулку. У глухих высоких ворот с “колючкой” поверху остановились, как и всегда, перекурить.
Череп рассказал о письме от брата. Тот написал, что вскоре Черепу придут посылки – целых три. С хавчиком, куревом хорошим и бухлом – “кониной”.
“С коньяком, то есть,” - объяснил Череп. “Чё делать-то? Поможешь – бери чё и скока хочешь… Для тебя – не жалко. Главное – чтоб этим пидорам не досталось!..”

С Пичулем мы лично знакомы не были, да и общаться с бойцами он скорее всего посчитал бы ниже своего достоинства.
Без представления кем-нибудь авторитетным и весомым было не обойтись.
Попросил об этом Кучера – единственного моего друга из влиятельных и могущественных людей части.
Кучеру я доверяю на все сто. К тому же, несмотря на небольшой срок службы, он, как работник санчасти и экстрасенс, имеет обширные связи и незыблемый авторитет.

Ключевые люди части – лица, наделённые определённой властью и ответственностью, располагающие разнообразными льготами и благами. Штабные, клубники, повара, хлеборезы, каптёрщики, банщики, водители командирских машин, фельдшера – важнейшая солдатская каста. Люди, повязанные друг с другом деловыми отношениями и круговой порукой. “Скованные одной цепью, связанные одной целью”, как поёт “Наутилус-Помпилиус”.
Если с ними в хороших отношениях – служба идёт как надо.
Многие из них суки ещё те, но надо отдать им должное – все до одного люди практичные, хваткие и сметливые, знающие цену себе и другим. Внимательные и серьёзные.
Протекция Кучера не прошла незамеченной – ко мне стали относится теплее.
Чистое и по росту подходящее бельё, лишний кусок белого хлеба в пайке, выполненная просьба купить что-нибудь в городе или вручённое лично в руки письмо – всё это вовсе не мелочи. Это здорово скрашивает жизнь.

“Ключевыми” же эти люди являются и в прямом смысле слова – у каждого из этой касты имеются символы успеха и власти – ключ и железная печать для оттисков.
Своего рода держава и скипетр. Только более практичные.
Ключ и печать носятся на узком и длинном кожаном ремешке, прикреплённому, в свою очередь, к поясному ремню на брюках. Время от времени, в минуты скуки и раздумий, символы извлекаются из кармана и раскручиваются в воздухе, то наматываясь на палец, то разматываясь с него с лёгким посвистом.
Искусство вращения ключами к концу срока службы достигает своего совершенства.
Кучер, местный интеллектуал, в шутку ли, всерьёз, поделился как-то очередной своей теорией.
- Это достаточно просто, - разглядывая свою связку, говорит Кучер. – Ключ, по Фрейду, безусловно, представляет собой ярко выраженный фаллический символ. Отечественная наука с этим не согласна, но и чёрт с ней. В армии отечественной науке всё равно места нет. Демонстрация же собственного фаллоса или предметов, его заменяющих, с целью заявления собственной значимости характерна для всех примитивных культур. Смотри…

Кучер показывает мне журнал “Вокруг света”.
На обложке – разрисованный какой-то белой грязью чумазый дикарь в особенной набедренной повязке – член вставлен в длинный, на подвязках, деревянный чехол.
- Длина строго регламентирована, - продолжает Кучер. – Грубо говоря, кто круче, у того и длиннее. Чтобы уважали.
Кучер задумывается.
- Надо будет провести исследование у нас тут. Замерить длину ремешков и учесть количество и размер ключей. Да, и не забыть про печати – круглый женский символ. Соединение двух начал… Обладание и демонстрация… - собирает на лбу складки Кучер, бормоча всё более неразборчиво и помечая что-то в тетради. – Амплитуда раскачивания как заявка на прилегающее пространство… Позвякивание, как звуковое извещение…
Я думаю о Воронцове, нашем взводном и по совместительству – коменданте штаба. Ключей у него на разного вида кольцах – штук тридцать – сорок.
“Ключи от женских сердец!” – потрясая связкой, игриво говорит Ворон штабным дамам.
Этой же связкой он ловко орудует, проходя вдоль шеренги, выстроенной по команде “смирно!” и норовя попасть по яйцам.

У простого служивого никаких ключей нет и быть не может. Казарма, твой дом родной на целых два года, всегда открыта.
Ходи, куда прикажут, и исполняй, что скажут.

После представления одному из ключевых – почтальону, вопрос с посылками Черепа решился без особых проблем.
План наш был простой.
С почтальоном пришлось поделиться. Пичуль, шнурок, только назначенный тогда на должность, был труслив, но жаден.
Согласился он легко – куш был хороший. Армянский коньяк, блок “Мальборо”, и куча домашних консервов.
Привезя в штаб посылки Черепа, почтальон аккуратно вскрыл их у себя в каморке и спрятал всё ценное в шкаф. Посылки же набил до отказа принесёнными мной из чипка сушками – килограммов шесть ушло.
Так же аккуратно посылки были закрыты и даже залеплены сургучом.
В назначенное время Череп в сопровождении Воронцова и дежурного по части явился в штаб.
Дождался своей очереди.
Пичуль с невозмутимой рожей поддел гвоздодёром крышку первой коробки, затем второй и третьей.
Воронцов непонимающе порылся в сушках и переглянулся с дежурным. Тот порылся тоже, и даже попробовал одну сушку на вкус.
- Чё за херня, а? Солдат? Тут, что ли, говна этого купить не можешь? Или у вас там в Хохляндии больше нету ничего? – дежурный был явно удручён.
Череп, закрывая посылки и ставя их одну на одну, покачал головой:
- Главное, товарищ капитан, для солдата – простое человеческое внимание из дома. Сушки есть – и на том спасибо.
Только разве что не подмигнул им обоим.

Нехотя возвращаюсьв казарму.
Но, оказывается, до меня никому нет дела.
В казарме – событие. Причём такое, что затмевает собой даже готовящуюся пьянку по случаю приказа.
Поймали вора.
Слава богу, вор оказался не из наших, взводовских, а “мандавошный”. Саша Черникин, моего призыва. Щуплый, мелкий, с по-детски плаксивым почему-то всегда лицом. Размер сапог у него – тридцать шестой. Однажды дневальным пришла идея поменять ночью наши сапоги, и на подъёме вся казарма веселилась от души, глядя, как я бегу на построение в одних портянках, а Черникин, с трудом переставляя ноги, утопает в моих кирзачах чуть не по пояс.
Своей детской внешностью Черникин умело пользовался всю духанку Многие старые опекали его – брали под свою защиту и даже подкармливали чем-нибудь из чипка.
Попался он случайно.
Одна из точек, куда заступают в наряд “мандавохи” – так называемая техничка - серое здание возле склада ГСМ, напичканное аппаратурой связи и слежения. Из Питера, из института имени Можайского, к нам часто присылают офицеров для повывышения квалификации. В этой самой техничке у них и проходят занятия. “Мандавохи” же заступают туда в наряд – по двое дневальных на этаж.
В техничке имеется подвал, который сегодня затопило из-за лопнувшей трубы. И при аварийных работах МТОшникамибыла обнаружена чья-то нычка. Под обычным для подвала хламом, среди ящиков и кусков фанеры лежали два вещмешка. А в них – штук десять наручных часов, ручки, блокноты, несколько электробритв, уйма хлястиков от шинелей, значки, пара кожаных ремней… Денег почти сто пятьдесят рублей – в основном трёшками и пятёрками. И пачка писем от родителей и девушки Оли на имя Черникина Александра.

После памятной драки отношения между ротой и взводом, как ни странно, нормализовались. Те не только принесли в нашу казарму мешки, но и не заныкали по пути почти ничего. Скорее всего, их самих “крысятничество” достало не меньше нашего.

Отпирался Черникин недолго. Мигом лишившись покровителей – а их вещей в нычке обнаружилось немало, сник и теперь стоит перед “советом стаи”. Человек десять старых – среди них и наш Борода, закрылись в каптёрке уже минут двадцать назад.
Те, кто опознал своё имущество, получили его назад. С остальным, а также с судьбой вора - “крысы”, - разбираются.

Я и Паша Секс курим в сушилке. Паша разглядывает свои часы:
- Вот падла какая! Я уж попрощался с ними давно… Сука, без часов меня оставил на два месяца почти!.. А новые на что я куплю?..
- Хуйня, Паша! Через месяд-другой эти суки на дембель уйдут. Тогда и деньги у нас будут…
Паша пристально смотрит на меня.
- Хочешь сказать, у бойцов будешь отбирать? Как эти у нас?
Я докуриваю и выбрасываю бычок в окно:
- Я, Паша, хочу сказать, что у нас никто больше ничего не заберёт. А будем ли мы забирать – время покажет.

quentin

Паша усмехается:
- В армии не время показывает. Люди показывают. Как в зеркале всё. Какой ты есть на самом деле.
Обдумываю его слова. Вообще, Паша в последнее время стал склонен к философии. Не иначе, как Кучера влияние.
- Может, и так, - говорю. – Может, и зеркало. Только кривое. Помнишь, в парках такой аттракцион был? Видишь себя и думаешь - ну и урод, бля…
- И не смешно совсем, - соглашается Паша и выбрасывает свой окурок. – Пошли, посмотрим, кажется, Чернику вывели…

Торопливо выходим из сушилки и видим, как двое старых, подхватив с обеих сторон Черникина за руки, волокут его по взлётке в спальное помещение.
Ноги его скользят по доскам пола, голова болтается из стороны в сторону.
- Ну и отмудохали чувака!.. – говорит Паша, впрочем, без особой жалости.
Черникова оттаскивают в самй конец казармы и бросают на пол в проходе между койками. Вокруг собирается целая толпа. Никто не произносит ни слова. Лишь Черникин что-то невнятно мычит, и мы понимаем вдруг, что он не избитый, а просто вдребадан пьяный.
В недоумении переглядываемся. Это что, старые налили ему в честь приказа?
Из толпы выныривает наш Борода.
- Открывай! – командует Борода кому-то из мандавох.
Распахиваются обе створки окна.
Ближайшую к окну койку придвигают вплотную к проёму.
Несколько человек хватают Черникова за руки и ноги и влезают на койку. Обмякшее тело вора висит почти на уровне подоконника.
Его начинают раскачивать под дружный счёт присутствующих.
На счет “три!” Черникин вылетает в темноту и падает под окна роты МТО.
- Всем ясно? Напился боец, где – непонятно. Открыл окно и выпал неосторожно, - объявляет Борода. – Всё, концерт окончен! Дневальный, звони в медпункт и дежурному.
- Бля, Борода, а нельзя было до завтра подождать, а?! – шипит Соломон. – Это же залёт на всю часть, бля! Как приказ отмечать будем? Ты об этом подумал?
Борода невозмутим:
- Наказание должно быть скорым и неотвратимым. А за крысятничество – тем более. Не ссы, к ночи успокоится всё.

К ночи не успокоилось ничего. Наоборот, прибыл командир роты Парахин, за ним наш Воронцов. Замполит с дежурным по части бегали по казарме, как угорелые. Парахин орал что-то про дисбат и бил дневальных кулаком в грудь. Дежурный по части, пожилой старлей, то и дело подбегал к окну, из которого выпал Черникин, свешивался из него по пояс, и, вглядываясь в темноту, причитал: “Суки! Ну, суки! Ну почему всегда в моё дежурство, а? То повесится какая-нибудь сука, то в окно выпадет, то вообще съебётся – ищи потом! Суки, ну просто суки!”
Всех выстроили на этаже. Поочередно вызывают в канцелярию – где был, что делал, что видел или слышал.

Простояли почти три часа.
Черникина не жаль никому. Все как один повторяют: пришёл пьяный, буянил, хотел блевануть в окно и выпал. Виноваты, не успели задержать. Обещаем исправиться.
Версия всех устроила. Тем более, что Черникин не умер, высота не та. Отделался лишь сотрясением мозга и что-то сломал себе. Ему могло бы повезти больше, попадись он на прошлой неделе – под окнами тогда лежали здоровенные сугробы. Но позавчера в части проходило “приближение весны”, и теперь повсюду только мёрзлая земля.

“Крысу” отправили в питерский госпиталь. Там он пролежал несколько месяцев, и в часть возвращаться наотрез отказался, устроившись в обслугу.
- Слушай, там просто какой-то отстойник для чмырей – то Холодец там зависнет, то вот этот теперь! – ухмыляется Паша Секс. – А мы туда с тобой попасть мечтали!.. На хуй, на хуй!..
Через год почти, ближе к весне, из Питера дошли до нашей глухомани слухи, что Черникин попался на краже и там. Но уже по-крупному – десятки комплектов белья, пижам, хозпринадлежностей, кучу лекарств – всё это он загонял тамошним скупщикам, но кто-то стуканул и его взяли.
Так как хитрый и осторожный Черника связывался теперь исключительно с казённым имуществом, на этот раз никто его из окна не выкидывал. Его, кажется, судили, но чем дело кончилось, мы не узнали – ушли на дембель.

Приказ же свой наши старые обмывали на рассвете, по-тихому довольно. Без развлечений обычных – помдеж каждые полчаса в казарму заглядывал.
Повезло нам.

4.

Старые хлопают друг друга по плечам, спине, орут что-то радостное и подбрасывают в сырое небо шапки.
Приказ. Наконец-то. Мы ждали его не меньше. Дождались, бля. Теперь совсем немного осталось. “Чуть-чуть – и всё!” – радуется Паша Секс. “Ага, чуть-чуть... Годик всего...” – отвечаю ему.
Хотя понимаю, о чём он.

Ходят слухи, что “нулёвка” – самая первая партия дембелей - будет чуть не завтра-послезавтра.

Старые притихли. Разом все, как-то непривычно даже.
Доводят альбомы, готовят последние штрихи парадки.
Так же странно видеть их в подменке, чумазых, вкалывающих на “дембельском аккорде”.

Смысл аккорда – задать дембелю нехилый объём работы без обозначения срока. Закончишь завтра – езжай домой послезавтра. Если аккорд примут, конечно.
Аккорды бывают индивидуальными или групповыми. Ремонтные работы, стройка, иногда - подготовка замены, обучение младшего призыва.

Водилы из роты МТО чинят и “пидорасят” технику. Мандавохи целыми днями роют траншеи под кабель и не вылезают с техничек. Мазута облагораживает спортгородок и укрепляет полосу препятствий. Повара штукатурят и белят столовую. Подсобники строят теплицы и латают крышу коровника. Даже писаря носятся по штабу и усиленно шелестят бумагами.

Наши ремонтируют крыльцо КПП. Самоху, Дьяка и Пепла взводный озадачил ремонтом караулки и губы.
Бойцы под руководством Бороды учат наизусть “Устав гарнизонной и караульной службы” и сдают нормативы.
То и дело схватывают “лосей” и в “фанеру”.
Совсем как мы полгода назад.

За выполнением дембелями аккорда следят пристально. Припахивать молодых не дают.
Но нас всё равно припахивают.
Правда, по мелочам и урывками – Ворон обещал конец июня, если зажопит.

Дембеля не то, чтобы с душой работают, но и не косят. Некоторые даже входят в азарт, мало понятный нам, молодым.
Чем-то напоминают они мне персонажей «Мёртвого дома». Там тоже люди стремились аккорд получить, “уроком” называли его. Правда, всего лишь на день он выдавался. А пообещай им свободу – тайгу бы всю спилили. Горы свернули бы.

Но горы горами, а дел хватает у них и в казарме.
Альбомы делают не все, но большинство. Изготовление альбома негласно поощряется командованием – лишь бы солдат был занят чем-нибудь. Работать дембель всё равно не будет, на всех аккордов не сделаешь. А так хоть не мается от безделья. Творит, можно сказать.

Бывает, правда, придираются к фоткам – снимать что-либо в части запрещено.
Часто ротный или наш взводный крушат всё в спальном помещении, срывают бельё и переворачивают койки, выбрасывают всё содержимое тумбочек в проход. Это называется “наведением порядка”. Единственная вещь, которую они не тронут, не растопчут и не выбросят, а прикажут лишь сдать в каптёрку - дембельский альбом.
Святая для солдата вещь. В неё он вложил всю душу, весь талант, что имел. А если не имел, то развил. А если и этого не смог, то сумел договориться с полковыми мастерами, проставился на курево, хавчик... Разыскал талант среди молодых и опекал его, не давал в обиду…
Короче, лучше – не трогать.

Художники, такие как Вовка Чурюкин, в большом почёте. Стенгазеты, плакаты и боевые листки – лишь антураж. Художники заняты настоящим делом. Они создают вещь, которая делает воспоминания о службе приятными.

Дембельский альбом – вещь гламурная. В нём нет места говну первого года. Всё возвышенно и пафосно, до уровня кича. Как того и требует простая солдатская душа.
Мы слышали, в соседних частях, в Гарболово, тамошние ВДВэшники вклеивают в свои альбомы фотографии, где они развлекаются с молодыми. Отрабатывают на них удары, выстраивают голыми на подоконниках…
“Это, блядь, пидорство какое-то!..” – плюётся Борода. “Уроды. Это они кому – папе с мамой покажут? Или друзьям? Да со мной собаки в Бендерах здороваться перестанут…”

Альбом – дело кропотливое. Времени на него уходит немало. Но это скорее плюс, чем минус.
Прежде всего, покупается большого размера альбом для фотографий. Обычно альбомы привозят из Питера водилы из роты МТО или почтальон. Надо лшь договориться и подогнать пачку сигарет с фильтром.
Можно альбом получить и бесплатно, но это дольше, и не каждый может. Есть перечень награждений за отличную службу. Отпуск на родину, фотография с оружием на фоне Боевого Знамени части. Ещё какая-то срань, типа грамот. Есть и “награждение ценным подарком”. Обычно это дешёвые наручные часы, электробритва, или невообразимо вонючий одеколон “Фор Мэн”.
Одеколон дарить перестали после частых случаев распития этой жидкости “для мужчин” – одного фунфыря хватало как раз на троих. И тогда парфюмерию решили заменить фотоальбомами.
Подарок пришёлся как нельзя кстати, особенно для солдат-отличников из “колхарей”. Прижимистые дети крестьян избавлялись таким образом от переговоров с ушлыми водилами и дополнительных трат.

quentin

Листы из альбома аккуратно вынимаются и “тушуются”. Нужно достать через художников или штабных несколько пузырьков чёрной туши. Специальной кисточкой, или просто куском ваты, тушь равномерно наносится на обе стороны листа. Особое умение требуется при просушке листов – чтобы они не покоробились, и тушь с них не посыпалась.
Обложку же упрочняют и утолщают при помощи плотного картона. Затем обтягивают тканью – красным плюшем. Его обычно или покупают, или отрезают от клубных штор. Мечта каждого – заделать обложку из знамени части. Так как штор на всех не хватает, а знамя под охраной, то имеется другой вариант – шинельное сукно. Смотрится аскетичнее, но имеет свой брутальный шик. Не везёт лишь тем, от полы чьей шинели ночью отхватывают необходимое количество.

Когда листы высохли, начинается их художественное оформление. Нанесение текстов, рисунков и просто “забрызга”. Последнее, кстати, открыло мне тайну постоянных пропаж зубных щёток из тумбочек. Мыло, зубная паста, даже бритва – это я понять мог, но кто и зачем упорно пиздит зубную щётку – оставалось загадкой, пока не увидел процесс “забрызги”.

В баночку с гуашью – синей, жёлтой, красной, - опускается зубная щётка. Затем её извлекают и аккуратно стряхивают лишнее. Держа инструмент под особым углом к листу, художник проводит пальцем по щетине бывшего предмета гигиены. Сотни мелких брызг слетают на затушёванный лист, образуя млечные пути, разрывы салюта, и просто красивые узоры. Места, где будут наносится тексты и рисунки, прикрываются бумагой.
Из этой же бумаги можно вырезать какой-нибудь силуэт – от голой бабы до стоящего на посту солдата, наложить на лист и забрызгать всё остальное. После бумага убирается, и ты видишь чёрную фигуру на фоне звёздного неба или северного сияния.
Красиво. Только щётку надо новую теперь где-то достать.

Следующий этап – рисунки и тексты. Чаще всего художник не ломает себе голову, а переводит рисунок с имеющегося у него образца. Такие образцы хранятся на кальке. Обычно это всевозможные ордена, георгиевские ленты, розы, “калашниковы”, геральдические щиты и всё в таком роде. Выдавленный на чёрный ватманский лист рисунок раскрашивается затем гуашью.

Некоторые хотят, чтобы альбом был настоящим произведением искусства, то есть отличался от всех остальных. Происходит настоящий интеллектуальный поиск. В сезоны массового оформления дембельских альбомов особенно страдает полковая библиотека. Все журналы и книги перелопачиваются пытливыми умами.
Заинтересовавшие читателя картинки выдираются и относятся на консультацию к художнику.

Хоть я и далёк от рисования, но опыт в живописи уже имею. С осени ещё, по духанке.
Конюхов - мордатый здоровенный осенник, был известным “мастером фофанов”. Отвешивал их по любому поводу, часто и без. Пальцы толстые, мясистые. Если влепит больше десяти – голова полдня гудит.
Свою фотографию в парадке с аксельбантом, тельняшке и иконостасом на груди он затеял поместить в начале альбома, но маялся по поводу оформления. Не хотелось ему ничего из набора местных художников.
“А ты возьми вон, с сигарет… Переведи и увеличь”, - посоветовал ему я.
Конюхов внимательно изучил рисунок на пачке. Лев и единорог держат увитый лентами щит. “А в центре фотку свою поместишь,” - добавил я и тут же пожалел.

Инициатива наказуема исполнением.
Конюхов сжимает моё плечо и заглядывает в лицо. “Тайком сможешь сделать? Для меня? Чтоб никто не узнал, а? А то идею спиздят...”
“Не, я не умею…” - пробую выкрутиться.
“Пизды дам!” – подкрепляет просьбу Конюхов. “А так – завтра в наряд вместе заступим, за ночь сможешь сделать? Ты ж студент, уметь должен. А то как вот этими…” – Конюхов растопыривает толстенные пальцы и шевелит ими, с сожалением рассматривая. “Слышь, боец, ну сделай, а?”
Я впервые вижу просящего, да ещё с жалостным лицом, Конюхова. Искусство облагораживает человека.
Я в жизни не держал в руках пера для рисования и никогда не имел дела с гуашью. И в школе по “изо” у меня всегда был трояк с натяжкой.
“А снег чистить кто будет?” – делаю ещё одну попытку.
“Я почищу”, - быстро отвечает Конюхов. Опешив, поправляется: “Бойцов вызовем.”
“Ладно”, - сам себе не веря, отвечаю я. “Попробуем”.
В голове у меня вертится бессмертное: “Киса, я хочу вас спросить, как художник художника…”
Хотя Остапу-то что – его просто с парохода ссадили. Фофанов ведь ему никто не вешал…

Не ожидал, но - получилось. И свести рисунок, и увеличить его, и перевести на ватман, и даже раскрасить жёлтой гуашью.
Конюхов был счастлив, как ребёнок. Не тронул меня ни разу больше, до самого дембеля.

Замечаю – чем здоровее и брутальнее человек в форме, тем быстрее и легче он впадает в детскую радость от какой-нибудь незатейливой херни. Светлеет лицом, преображается. И наоборот, такие доходяги как Мишаня Гончаров или Гитлер будут недовольны всегда и всем, даже собственным дембелем. Для них есть особое выражение – “злоебучие”.
Среди людей действительно сильных таких я не встречал.

Когда с рисунками покончено, приходит черёд каллиграфии. Пишутся тексты.
На странице, куда потом будет вклеена повестка о призыве – если её не сохранил, то пойдёт и вырезанный из газеты приказ - пишется старославянским, реже – готическим шрифтом, что “Воевода Всея Руси Димитрий Язов указом своим призывает добра-молодца такого-то на службу ратную, для свершения подвигов доблестных и защиты Отечества от врагов окаянных…”
Особенно смешно, когда это видишь в альбоме писаря, кочегара или хлебореза.
Примерно такой же текст, где воевода Язов благодарит богатыря за службу и сулит ему кучу благ, помещается в конце альбома, рядом с приказом об увольнении в запас.
На некоторых листах названия: “Друзья-однополчане”, “Адреса друзей” “Казарма – дом родной”.
Жёлтыми затейливыми буковками выводятся четверостишия о трудной, но доблестной службе и радостях дембеля. “И будут нам светить издалека / Не звёзды на погонах у комбата, / А звёзды на бутылках коньяка!”

Наступает самый ответственный момент. Всё, что предполагалось изобразить, изображено. Теперь листы альбома нужно “залачить” - покрыть лаком.
Здесь главное – уверенная рука и чувство меры. Переборщишь – запорешь работу художника. Залачишь неравномерно – рисунки изменят свой цвет, будут бледные, или наоборот, ненужно яркие.
Часто сами проделывать эту сложную и нудную работу не решаются. Поручают её своего рода специалистам. В каждой роте есть такие – лакировщики листов.
Листы затем вновь приходится сушить, и сохнут они гораздо дольше, чем когда их затушёвывали. Сушат листы обычно в каптёрке, время от времени заботливо переворачивая, как хорошая наседка свои яйца.
Когда листы, наконец, высохли, желательно по их краям сделать из плотной фольги “кантик”. Над цветом кантика подолгу размышляют, консультируясь с художниками. Золотой или серебряный? Иногда достают зелёную фольгу. Она почему-то ценится особо.

Теперь можно вклеивать фотографии, в заранее запланированные места.
“Самоделки” и студийные – когда в часть заезжал фотограф. Портретные и групповые.
Особая вещь – так называемые “кальки”. Листы полупрозрачной бумаги, которыми проложены страницы альбома. Некоторые их оставляют чистыми. Но большинство предпочитает разрисовать. По традиции, на кальки наносятся карикатуры на армейскую жизнь. Пузатые генералы, лопоухие первогодки, мордатые и чубатые дембеля, голые бабы, военврачи, прапора-ворюги и многие другие в разных забавных ситуациях.

Листы собираются снова вместе, прокладываются калькой, склеиваются и соединяются с обложкой. Обложка украшается кокардой с фуражки, иногда, скромно – генеральскими “листьями” по краям. Некоторые, на манер старинной книги, делают массивные застёжки – из армейских ремней, кожаных, конечно. Бляхи для такой цели шлифуются сначала шкуркой, затем иголкой, после войлоком, потом бархоткой… У каждого свой метод.
Наконец, сзади, в левом верхнем углу, там, где на книгах указывается цена, можно проставить свою. Небольшими буковками, вырезанными из фольги, указать: “Цена – 2 года.”
Альбом готов.

quentin

Не меньше сил тратится и на то, в чём предстоит увольняться.
Парадка.
Здесь всё зависит от сезона. Осенникам сложнее – приходится работать и над шинелью. Правильным образом подрезать её, начёсывать для придания особого ворса, пришивать офицерские пуговицы, зашивать заднюю складку, подклеивать к шевронам твёрдую основу, делать вставки под погоны и обшивать их белым кантом…
Тоже и с шапкой – уши её подрезаются, сшиваются вместе. Сама шапка натягивается на спещиальный деревянный куб и тщательно отпаривается утюгом – для принятия формы “кирпичика”.
Я так понимаю, чтобы подчеркнуть схожесть кирпича и головы.

Шапка, конечно, должна быть нулёвой, то есть новой. Желательно - офицерской. Шинель – ни в коем случае не та, в которой ты таскался в наряды и под которой спал, где только придётся. Тоже – только нулёвая.
Китель и брюки относят в клуб или баню – где служат люди, наделённые портняжным талантом, свободным временем и местом для работы. Там проходят многочисленные примерки и подгонки парадной формы по фигуре. Нашиваются опять же уплотнённые шевроны и особой, выгнутой формы погоны, с обязательным белым кантом. Сержантские лычки изготавливают из жести. Под значки – комсомольский или “Воин-спортсмен” - делают подкладки из красной пласмассы. Поэтому незадолго до этого из тумбочек изчезают все мыльницы красного цвета. Из всеми правдами-неправдами добытых парашютных строп плетутся аксельбанты.

Ранты ботинок обрезаются, каблуку придаётся скошенная форма – “рюмочкой”. Если человек решает увольняться в сапогах, то их голенища подрезаются на треть почти, сминаются “гармошкой” и долгое время держатся под прессом, для закрепления. Некоторые идут дальше – приделывают на сапоги мини-аксельбанты, такие кисточки по бокам. Удивительно, что никто ещё не додумался до шпор.

Козырёк фуражки отпарывается и пришивается снова, но уже с большим углублением, для уменьшения его общей площади. Солдатская кокарда заменяется на офицерскую. В обязательном порядке на тулью приделываются наши ВВСные “крылышки”. Из самой тульи вынимается придающий ей круглую форму обруч, внутрь набивается бумага и вставляется черенок от ложки. По бокам края головного убора прижимаются к его основанию. В идеале фуражка должна походить на немецкую, времён Великой Отечественной.

На груди дембеля должен имеется иконостас – от значка “Классность” до “Отличника БПП”. “Классность”, как и “Воин-спортсмен”, он же “бегунок” – только первой степени. Хорошо бы ещё добыть знак “Гвардия”.
Основное правило – значков должно быть много. Кашу маслом не испортишь.
Те, кому их всё же мало, разыскивают в городе по киоскам любые похожие на медали значки – к юбилею Ленина или съезда ВЛКСМ, например. В особой чести – полагающийся только офицерам нагрудный знак “Военно-космические силы” – те же крылья, на фоне взмывающей в небо ракеты. Такой знак прячется в укромном месте до дня увольнения. Похвастаешь раньше положенного – непременно спиздят.

Усовершенствованную парадку необходимо тщательно прятать, так как, в отличие от альбома, командование этого не одобряет.
Воронцов просто рвёт её в клочья сам, или заставляет сделать это хозяина формы. Более утончённый майор Парахин вешает обычно три наряда за порчу казённого имущества.
Все дембеля в день увольнения проходят обязательный инструктаж с осмотром внешнего вида у начальника штаба. Поэтому настоящая парадка прячется в военгородке в надёжном месте, а для осмотра надевается форма самая обычная, кого-нибудь из молодых.
Потом происходит переодевание и отъезд. Только вот молодым их парадка не взвращается обычно, а просто скидыается в кучу где-нибудь за сараями.
Ходи потом и ищи.
Обижаться нечего – через полтора года ты сделаешь так же.

Редко, очень редко попадаются те, кто решает ехать на дембель в “гражданке” – обычной, цивильной одежде по сезону. Формально это не разрешено – до тех пор, пока ты не прибыл по месту приписки и не встал на учёт в военкомате, ты – военнообязаный. А значит, должен носить форму.
Главное – не нарваться на патруль в Питере. Хоть ты и в гражданке, но ты уязвим. Обычно патрули пасут солдат в людных местах, например, на Невском, и конечно, на вокзалах. Вот там-то, возле воинских касс, где по выписанному в строевой части квитку ты получаешь билет до дома, тебя и могут повязать.
Странно, но к дембелям в неуставной форме патруль относится более снисходительно, чем если они вообще без формы.

***
Через месяц, в середине апреля уже, начали увольнять наших старых.
Борода, как сержант, ушёл в “нулёвке”.
Соломон страшно переживал, что он сам остаётся в части на неопределённое время. Борода пообещал ему не уезжать, а поселиться в гостинице военгородка и дождаться. “Только на день в Питер съезжу, затарюсь чем надо”, - подмигнул Борода другу и больше в части не появился.
Соломон ходил чёрный от злости. Страшно поносил бывшего друга и достал всех.
Но его уже никто не слушает. Костюк и Кица открыто пригрозили дать пизды. Соломон кинулся к Дьяку и Пеплу, те лишь отмахнулись.
Следом за нулевой партией идёт первая – в ней уходят ефрейтора и отличники БПП. На неё и рассчитывают Пеплов и Дьячко, и связываться из-за какого-то молдавана им неохота.
Обычная угроза ротных дембелям-залётчикам, завсегдатаям “губы” – уволить их как можно позже, в конце июня. Мало кому нравится.
Остаться в меньшинстве, а то и один на один с людьми, над которыми ты целый год измывался – никого не радует. Случаи, когда вместо дома засидевшихся в части дембелей отправляли в госпиталь, говорят, бывали.

Шеренги на построениях редеют на глазах. Всё больше и больше опустевших, незаправленных коек.
Становится как-то даже легче дышать.
Хотя служить стало труднее.

Мы не вылезаем из нарядов – людей стало меньше, менять нас некому. Я и Мишаня Гончаров не сменялись с КПП уже пять дней.
- Теперь, пока молодое пополнение не придёт, не обучится, будете в нарядах, как говорится, не вынимая, - радует нас Воронцов.
- Духи придут, я их, блядь, за одну ночь всему обучу!.. – шипит Бурый и даже щурится: - Ох, мама, они у меня попляшут!..

Дежурный по КПП прапорщик протягивает мне телефонную трубку:
- Тебя, из роты связи кто-то.
Звонит Скакун, сообщает, что его аккорд принят – он обустраивал спортзал. Завтра оформляют его документы.
Утром отпрашиваюсь у дежурного и иду к штабу. В принципе, автобус будет проезжать через ворота КПП и я увижу Скакуна по любому, но останавливаться они не будут. А я хочу пожать ему на прощанье руку.
Кроме того, есть ещё одна причина. В партии с Саней Скакуном увольняется Соломон. Такое пропустить я позволить себе не могу.

У штаба уже стоит автобус. В нём несколько дембелей из “букварей” и “мазуты”.
У дверей автобуса курит Соломон. Мне даже не верится, что через несколько минут он покинет нашу часть навсегда. И больше я никогда эту мразь не увижу.

Я ещё не знаю, что ровно через десять лет я встречу его в Москве, на Каширском дворе, ещё более худого и сильно облысевшего, в ряду таких же, как он, молдаван-гастарбайтеров, держащего в руках табличку “Паркет”...
Меня Соломон не узнает, а я, обнимая жену, пройду мимо и даже не сплюну в его сторону.

Соломон затаптывает сигарету и протягивает мне руку:
- Ну, давай пять! Уезжаю я!
Иду к дверям штаба.
- Э, я не понял, воин!.. – раздаётся мне вслед.
Останавливаюсь. А если навалять ему прямо под окнами штаба и дембельского автобуса...
Никто из дембелей за это чмо не вступится, я уверен.
Из штаба выходит Саня Скакун и ещё пара увольняющихся “мандавох”. В руках у них чёрные “дипломаты”.
- Саня! – подбегаю к другу и мы обнимаемся.
Соломон затыкается и влезает в автобус.
- Держи, на память! – Скакун протягивает мне какую-то бумажку. – Писарь из строевой подарил. Я тебе на обороте адрес написал. Приезжай в Винницу – не пожалеешь!
Верчу в руках Санину фотографию – на ней он совершенно лысый, с вытаращенными глазами. Такие снимки делают всем в карантине и прикрепляют к личной карточке.
Сзади надпись: “Весна ДМБ-91 – весна ДМБ-92!” И адрес.
- Спасибо! – обнимаю снова друга. – Удачи тебе!
- Спорт не бросай! И учёбу! – хлопает меня по спине мощной рукой Скакун. – Помни: знание – сила!
- А сила есть – ума не надо! – говорим мы одновременно и смеёмся.
Саня влезает в автобус и оборачивается:
- Кучера держись. С ним не пропадёшь. Да, с другой стороны – ты сам на днях старым станешь! Но всё равно – Кучеру привет большой передавай!

quentin

Машу ему рукой, и чувствую, как собирается под рёбрами тяжёлый ком. Тоска, тоска подбирается… А через полгода мне провожать Кучера…
Водила закрывает дверь и заводит мотор.
Скакун подмигивает мне сквозь стекло.
Где-то в конце салона виднеются знакомые очертания Соломоновой рожи.
Так и уедет ведь, не узнав…
Стучу по стеклу водительской кабины и показываю – открой дверь!
С шипением дверь открывается.
Запрыгиваю на ступеньку и кричу в салон:
- Соломон, сука! Помнишь, как ты меня за водой всё время гонял, самому впадлу сходить было?
Все поворачиваются к Соломону. Тот, отвесив губу, непонимающе смотрит то на меня, то на остальных.
- Так знай, козёл, что я тебе всё время из параши черпал, - уже спокойно говорю я и спускаюсь на асфальт. – Всё, езжайте! – говорю водиле.
Соломон вскакивает с места и бежит к выходу. Я вижу, как Скакун, не вставая, хватает его за шиворот кителя и отбрасывает назад. Из-за мотора не слышно, но по лицам дембелей видно, что они смеются. Машут мне рукой, некоторые показывают большой палец.
Автобус делает полукруг по штабному плацу и выезжает на дорогу, ведущую к КПП.
Только что нашу вэ-чэ покинули два настолько разных человека, что душа просто рвётся от тоски и радости. Я не знаю, что мне делать. Смеяться или плакать, как говорил поэт…
Задумываюсь. Действительно так говорил поэт? Если да, то какой? Когда, где?
Не помню. Может, и не говорил он так... Ну и да хер с ним...
Мне пора на пост.

***
Прошла неделя.
Сегодня заступаем на КПП. Со мной идёт Паша Секс и Колбаса – сержант Колбасов.
Колбаса спит на своей койке.
Мы с Сексом подшиваемся в бытовке.
- Лариска должна зайти, - говорит Паша.
Лариска – местная проблядь из военгородка, дочь прапорщика Кулакова со склада ГСМ. Двадцати лет бабе нет, а выглядит как за тридцать. Но сиськи большие. И жопа есть.
Нам она нравится. Добрая, весёлая. И выпить – местного самогону, и курево, и хавчик всегда с собой приносит. Нас угощает, не жадная.
- К Колбасе, что ли? – спрашиваю Пашу.
- Сегодня Укол с ней добазарился. Опять набухаются ночью... А знаешь, кто дежурным по части заступет? Парахин, блядь! Точно говорю – припрётся с проверкой к нам. Залетим!

На КПП имеется комната для свиданий. Со столиком и лавками. Фикус в кадке в углу. Занавески синие. Фотообои на стенах – берёзовая роща.
Там-то Лариску и ебут, кто с ней договорится. Берёт она немного – четвертной. Учитывая, зто выпивку и закусь покупает сама, вообще хорошо.
- Паш, а ты-то как, с Лариской, не хочешь? А то кликуха-то у тебя вон боевая какая! Оправдывать надо!..
Паша откладывает китель и вздыхая, смотрит в окно.
- Ты ж знаешь, я Ксюху свою люблю...
Берёт китель и вновь откладывет. Мечтательно улыбается:
- А вообще, хоть Лариска и блядь, а есть в ней что-то такое… Солдату нужное… Простое и надёжное…
- Как сапог кирзовый, да? – говорю я.
Оба смеёмся.

В бытовку, приоткрыв дверь, заглядывает Вася Свищ и тут же исчезает.
- Чего это он? – спрашиваю я.
Паша пожимает плечами. Вновь принимается за подшиву.
- А ты бы с Лариской смог? – говорит он, продевая иголку.
- Не знаю… Чего тут не мочь - гондон одевай, и вперёд. Будут деньги лишние, посмотрим… Меня на гражданке никто не ждёт.
- Чего так? Тебе же писала какая-то… Жанна, что ли?
- Яна. Яна Пережогина. Русская, но из Таллина. В общаге живёт, на Вернадского. Ох и зависал я у неё, Паш! На дембель приду когда, она уж пятый курс закончит. Может, и не увидимся с ней. Да и не надо. Мне пацаны с курса писали, она с другим давно. Там, в общаге, знаешь какой бордель – мама, не горюй!
- Мои сочувствия! – говорит Паша. – Солдату, хоть и нужна блядь, но – здесь нужна. А дома чтобы настоящая девчонка ждала.
- Кому как. Вон посмотри, сколько чуваков маются. Ждёт - не ждёт, пишет – не пишет… А мне – по барабану. На филфаке девок много. Вернусь – один не останусь. А так – спокойнее.

Дверь бытовки снова приоткрывается и теперь заглядывает проснувшийся уже Колбаса:
- Подшиваетесь? Ну-ну… Не спешите особо. В ленинскую зайдите оба.
Колбаса исчезает.
Мы с Пашей переглядываемся.
- Я так понимаю… - говорит Паша.
- И я так понимаю, - отвечаю я. – Пошли.

В ленинской комнате никого, кроме Колбасы и Свища. Ремни у них сняты, концами намотаны на руки. Оба ухмыляются и помахивают бляхами.
Нас будут переводить в черпаки.
- Ну что, кто первый и смелый? – гогочет Колбаса и вдруг со всего размаху лупит ремнём об стол. Мы с Пашей вздрагиваем. Звук получается эффектный.
- Иди ты! – подталкивает меня в бок Паша.
Оно и к лучшему – быстрее отделаюсь.
- Что делать-то? – спрашиваю я.
- Ляхай на стол, - широко улыбается Вася, растягивая ремень.
- И считай. Сам, чтоб мы не ошиблись! – добавляет Колбаса.
Я укладываюсь на стол, хватаюсь за края и поворачиваю голову к Свищу:
- Слышь, ты только полегче там… Силы-то у тебя…
Я не успеваю договорить – мою задницу припечатывает бляха Колбасы.
Больно – пиздец!
- Раз! – кричу я.
Ещё удар.
– Два!
На пятом боль становится ровной – лишь слышу звучные шлепки и Васино мясницкое “хыканье”.
Продолжаю считать:
- Десять! Одиннадцать! Двенадцать!
Всё. Двенадцать раз по жопе. По числу отслуженных месяцев.
Всё. Я – черпак.

Скатившись со стола, натягиваю штаны. Это зимой, став шнурками, мы бежали прислониться к холодной стене. Черпак боль переносит стойко.
- Молодец, - Колбаса раскуривает сгарету и передаёт мне. – Держи, помогает. Секс, давай на стол!
Пашка укладывается, и начинает считать удары.
Колбаса и Свищ лупят со всей силы, и мне даже не верится, что только что через это прошёл я, и вот теперь почти спокойно курю и наблюдаю за другом.
Наверное, я становлюсь настоящим солдатом.

- Двенадцать! Всё! – кричит Паша и живо вскакивает, застёгивая штаны. – Бля, Вася, ты зверюга!
Паша осторожно ощупывает свой зад.
- На, - протягиваю я ему сигарету. – Добей, Колбаса сказал, помогает!
Мы все смеёмся.
- Я думал, хуже будет. А так – ничего даже пока не чувствую, - говорит Паша, торопливо затягиваясь.
Мы опять смеёмся.
Своей собственной задницы я тоже не чувствую.
Вася и Колбаса пожимают нам руки и выходят из ленинской. На пороге Колбаса оборачивается и говорит:
- Теперь можете подшиваться по-черпаковски.
Значит, в несколько слоёв, с одним “флажком” по краям – как отслужившим один год.
Сами Вася и Колбаса со вчерашнего дня старые, они подшиваются с двумя “флажками”.
И это совсем не мелочь.
И мы, и они – старослужащие.

Мы с Пашей снова в бытовке. Стоя, прилаживаем к воротникам подшиву. Старую, по-шнурковски пришитую было, мы отодрали.
- А кстати, та девчонка, ну, Яна Пережогина… - я продеваю нитку в игольное ушко. – Мне ребята написали, она теперь с парнем одним, с младшего курса… Знаешь, какая фамилия у парня? Не поверишь – Недопёкин! Кулинары, бля!
Пашка запрокидывает голову и раскатисто смеётся.
У меня то ли дрожат руки, то ли мешает смех – роняю китель на пол и смеюсь вместе с другом.
Всё – хуйня.
Главное – худшее позади.
Мы – черпаки.

quentin

КИРЗА. Черпачество (1)
аффтар: Кирзач

Сегодня - трудный день. Не КПП, а проходной двор. Дверь хлопает ежеминутно. Куча гражданских снуёт туда-сюда. Целый день стреляем у них сигареты и жратву. С каждым рейсовым автобусом приваливает целая толпа новых. Папы, мамы, девки иногда, даже бабушки и дедушки.
В части – событие. Молодое пополнение принимает присягу.
Кончился духовский карантин.
Оттопало их стадо по плацу у клуба, под ругань Арсена – тот лычки младшего получил и у духов отделением командовал. Отбегали они своё на полигон и спортгородок.
Кончилась их халява.

На нашем столе – гора печенья, куча банок сгущёнки, несколько батонов полукопчёной колбасы. Под столом, за ящиком – пара пузырей водки.
Сала нет – в этом году с Украины никого не набрали. Не даёт больше самостийная держава своих граждан нам, москалям. Весь призыв с Урала и Поволжья.
Раньше мне казалось, что на Урале живут крепкие, могучие люди. Закалённые суровым климатом и жизнью. Но взглянул на марширующую в столовку карантинную роту, и стало ясно – если на Урале богатыри и есть, то в армию они почему-то идти не спешат. Духи, как один – тощие, маломерные. Плечи узкие, шейки тоненькие. Про таких говорят – соплёй перешибёшь.
Я вспоминаю гигантов Рыцка и Зуба, толстого и сильного Конюхова, от чьих фофанов гудела голова, сержанта Костенко с фактурой племенного быка, культуриста Саню Скакуна, и даже нашего некрупного, но жилисто-мускулистого Бороду. Могучий Вася Свищ дослуживает последние полгода. Да и у нас в призыве хватает впечатляющих людей – Сито и Череп из роты МТО, или вон Костюк наш как заматерел, черпаком став. Кица, тот тоже, похудев поначалу, опять в толщину пошёл…
Может, и эти откормятся, когда послужат немного?..

Хотя вряд ли. Со жрачкой у нас херово. В апреле вообще кормили одной квашеной капустой и хлебом. На завтрак капусту подавали обычную, на обед – варёную, а на ужин, её же, капусту, только жареную. Из хлеба пару недель вообще одну чернуху жрали. Воротили морды поначалу, потом точили, куда денешься.

Удивляют солдаты, которых переводят иногда к нам с Байконура. Те не только капусту уминают, а ещё и за добавкой бегут. Едят они странно – наклонясь над тарелкой, быстро-быстро черпая ложкой. Левой рукой огораживают тарелку, словно боясь, что отнимут.
Их там, у казахов, похоже, вообще не кормили.

В чипке голяк полный, даже пересохшие “полоски” раскупили давно, а завоза всё нет.
Спасает одно – хозяйственный сектор в военгородке, “шанхай”. Куча сарайчиков и гаражей с погребами.
Осторожно подворовываем оттуда по ночам, не наглея. Если есть деньги, а с уходом старых они появились, просим водил закупиться в Токсово или Питере.
Подсобники из полковых чухарей-чумаходов сделались важными людьми, блатными.
Повара-шнурки, вчерашние духи, в силу вошли, ведут себя борзо, наглеют. Могут послать и старых своих – дело неслыханное раньше.

Сам о себе не позаботишься - на казённом харче долго не протянешь. Не самый хороший год для страны. Девяносто первый.

Кица заваривает в банке чай.
- Бля, даже не верится! – говорит он, откусывая прямо от батона колбасы. – Прикинь, мы с наряда сменимся, а в казарме – наши бойцы! Наши!
За окном КПП – яркое солнце. Зелёная ветвь берёзы, покачиваясь на ветру, шуршит по стеклу.
Настроение у нас приподнятое.
- Кица, ты бойцов будешь ебать? – спрашиваю я друга, открывая банку сгущёнки.
Перестав жевать, Кица смотрит на меня несколько секунд.
- Ох, как буду! – наконец, отвечает. – Как и меня в своё время, так и я их. А ты что, нет?
Мотаю головой:
- Не, я не буду. У меня на мужской пол не встаёт!
Кица замахивается на меня батоном:
- Да пошёл ты!..
Смеёмся и смотрим на часы. До сдачи наряда – два с половиной часа.

Лето. Нежаркое в этом году, недождливое.
На майские щедро раздавали лычки. Арсен получил младшего, Колбаса стал старшим. Мне и двум хохлам – Свищу и Костюку – повесили по сопле на погон. Дочери у моих родителей нет, так что будет сын ефрейтор.
Из новшеств – весной всех переодели в “афганку”, и теперь нас трудно отличить от курсантов Можайки, наезжающих в часть на “войнушку”. Но тем вскоре приказали нашить на погоны полоски и буквы “К”, чтоб отличать всё же.
Смешно – на мой взгляд, солдата по роже всегда видно.

Что злит – нам пришлось проходить полгода застёгнутыми на крючок под горлом. В “афганке” крючка нет, и духам неслыханно повезло. Многие наши уже призадумались – как компенсировать несправедливость.
Вторая досада – в новой форме плоские пластиковые пуговицы. “Орден дурака” с пары раз не набьёшь, как Роман у нас в карантине умел.
Кто-то в шутку предложил заставить духов пришить пуговицу от пэша – всё равно всё скрыто тканью. Посмеялись и снова задумались.

Седьмой час.
Наряд принимают шнурки – Белкин и Мищенко с Ткачом. Старшими у них Мишаня Гончаров и Сахнюк.
Сахнюк, как всегда, долго и нудно проверяет каждый закуток. Жадно поглядывает на свёртки с хавчиком.
Оставляем смене половину раздобытого.
Сменившись, идём в казарму. Кепки у нас сдвинуты на затылок, на ремнях болтяются штык-ножи. Форма белёсая, застиранная. Каждую неделю драили, с хлоркой.
Мы – черпаки. Бывалые солдаты.
И духи, в новеньких парадках гуляющие по части со своими родителями, это прекрасно видят. Смотрят на нас пугливо. Кто-то из них попадёт к нам во взвод.

После ужина я, Паша Секс и Кица заруливаем в курилку. Там на лавочке небрежно сидит Череп, расстёгнутый почти до пупа. На его погонах – сержантские лычки. Череп недавно вернулся из учебки.
- Ваши уже пришли? – пожимая нам руки, спрашивает Череп.
- Хер знает, наверное, пришли… - Паша кивает в сторону входа в казарму. – Вон, видал – Костюк утерпеть не смог, уже попёрся “бачиты-шукаты”.
Череп длинно сплёвывает в сторону.
- Я своих уже видел. Чмошники одни… Одному даже въебать пришлось – тормозит, сука… Курить будете?
Череп протягивает пачку «Мальборо».
Под дружное “О-о-ооо!” угощаемся и усаживаемся рядом.
- Ты не круто начал, Санёк, случайно? – говорю я Черепу. - Их родаки ещё не все уехали… Потом, у людей присяга только прошла… Не порть им праздник… Помнишь, нас в первые дни ведь не трогали.
Череп резко разворачивается ко мне:
- Я случайно ничего не начинаю, понял? Или ты думаешь, я их конфетками угощать буду, да?
- Меня Скакун угощал. И ничего, не переломился…
Череп встряхивает чёлкой:
- Меня не ебёт никакой там Скакун! У меня в роте будет по моим правилам! А этим чмырям только на пользу пойдёт! Как там нас заставляли говорить, помнишь?
- “Нас ебут, а мы крепчаем”, - киваю. – Такое не забывается.
- Вот и я о том же, - Череп встаёт. – Ладно, пора мне! – машет он нам рукой и направляется к казарме.
Дверь за ним захлопывается, и до нас доносится его зычный голос:
- Ду-ухи-и! Ве-е-шайте-е-есь!
Докуриваем и поднимаемся.
- Ну что, пошли и мы тоже? – подмигивает Кица.

В казарме нас встречает Костюк. Рот у него до ушей. Вид – самый счастливый.
- Ты тилькы подывысь! Це наши бойцы! – радостно гогочет Костюк и тычет пальцем в стекло бытовки. – Пидшываются! Можэ, и наши пускай пидошьют?
Сашко возбуждён.
Это – переломный момент в нашей службе. Мы – самый злой народ в армии. До хуя прослужили, до хуя осталось.
А это – наши бойцы. Вешайтесь, духи…

- Пойдём, Сашко. Пощупаем братву.
Заходим в бытовку.
Бойцы, как один, откладывают кителя и встают.
Лица – рыхлые, бледные и настороженные. Какая-то угодливость в их глазах. Блядь, неужели, мы такими же были год назад?.. Быть такого не может…
Может. Так оно и было.
Они не лучше и не хуже. Они – бывшие мы.
Именно за это начинаешь ненавидеть их.

Вид у меня правильный. “Афганка” расстёгнута на три пуговицы. Ремень, где ему и положено. Надраенная и сточенная до гладкости бляха загнута по-черпаковски. На сапогах – подковки. Ими-то я и царапаю паркет бытовки, проходя к окну.
Взгляды бойцов прикованы к моим сапогам.
“Нехуёво таким по ебалу получить!” – как говорил Вовка Чурюкин в первую нашу ночь в этой ёбаной части.
Ну, посмотрим, кто вы, да что вы…

-Здорово, пацаны! – улыбаясь, присаживаюсь на подоконник.
Бойцы переглядываются и нестройно отвечают:
- Здравия желаем, товарищ ефрейтор!

Вспоминаю сержанта Рыцка и выдаю бойцам:
- Я. Вам. Не ефрейтор. Я. Товарищ черпак. И я. Вас. Буду ебать. Сигарету.
Четверо суетливо вынимают из карманов пачки сигарет и протягивают их мне.
“Ява”, “Космос”, “Родопи”, “Полёт”.
- Ты подъебал меня, воин, что ли, со своим “Полётом”? Дедушке своему без фильтра хуйню подгоняешь?

Сам себе не верю. Мне через год на гражданку. В универ опять. Меня же не примут обратно. Я же по-другому уже общаться не смогу. Как я декану скажу – “не понял. блядь, где приказ о моём зачислении? Минута времени – курю, удивляюсь - я снова зачислен! Время пошло, родимый!”

quentin

Но это будет лишь через год – срок огромный. До этого ещё надо дожить. А пока…
Отбираю у бойца всю пачку “Космоса” и подмигиваю:
- Откуда сами будете?
Бойцы - их всего семь человек – наперебой отвечают:
- С Челябинска… Пермь… Свердловкие…
Двое оказываются из Московской области. Один из Люберец, другой из Пушкина. Земляки почти.
- А, Люберцы… - киваю. – Слыхали, слыхали… Хорошо вы Москву держали раньше! Правильно. Москвичи – народ говёный. Здесь их никто не любит. Считайте, повезло вам, что никого с Москвы нет.
Тот, что из Люберец, клюёт на это:
- У меня много пацанов на Арбат и в Горького на махач ездили! И я пару раз за город с ними в Москву выходил… А то живут там, суки....

Оглядываю его. Парень не качок, но и не хилый совсем чтобы уж... Хоть кто-то нормальный в призыве есть…
- Как фамилия? – спрашиваю его.
- Рядовой Кувшинкин! – по-уставному отвечает боец. – Товарищ черпак, а вы сами откуда?
- Я-то?.. Я, ребятки, как раз оттуда, где живут они, суки.
Кувшинкин сглатывает и оторопело смотрит на меня.
- Что? – усмехаюсь. – Ну, пойдём, земеля…
- Куда?.. – упавшим голосом спрашивает боец.
- За мной, куда же ещё, - подхожу к двери.
Мы с Кувшинкиным выходим и я веду его в спальное помещение.
Костюк, Кица и Секс остаются в бытовке. “Как служба?” – слышу голос Кицы.
Кувшинкин следует за мной и пытается объясниться:
- Товарищ черпак! Товарищ черпак! Вы меня не так поняли… Я…
Поднимаю руку:
- Спокойно, зёма! Солдат ребёнка не обидит!
Проходим между койками и останавливаемся возле моей.
- Вот эта, - показываю на соседнюю койку, - ничья, пустая. Раньше на ней Пепел спал. На дембель ушёл весной этой. Теперь – твоя будет. Рядом со мной. Вот наша тумбочка. Понял?
Боец кивает.
Сажусь на свою койку. Смотрю на напряженное лицо Кувшинкина.
- Ставлю тебе первую боевую задачу!
Боец – весь внимание.
- Завтра же найдёшь текст стихотворения “Москва! Как много в этом звуке…” Помнишь такое, нет? Лермонтова, “Бородино” читал? В школе плохо учился? Уроки прогуливал, в Москву подраться ездил, да?
Боец молчит.
- Так вот. Найдёшь текст и выучишь. Наизусть. И мне будешь перед отбоем рассказывать. Понял? Вместо этой сказочки мудацкой, что в карантине учил… Учил ведь сказочку?
- Да. Так точно.
- Ну, значит, и про Москву выучишь. Будем прививать тебе любовь к столице нашей великой Родины через искусство. Съебал!
Кувшинкин убегает.

Сбрасываю сапоги и заваливаюсь на койку. Закрываю глаза. Мне кажется, что я вижу своё отражение в одном из кривых зеркал дурацкой комнаты смеха, куда все мы попали бесплатно и на два года.
Отражение мне совсем не нравится.
И здесь, как заметил когда-то Паша Секс, далеко не смешно.

Бойцов к нам пришло всего шесть человек. Кроме виденных мной четверых, на следующее утро к построению прибыли ещё двое – Новиков и Максимов.
Такое бывает, если приехавшие на присягу родители останавливаются в гостинице военгородка на несколько дней. Командование разрешает солдату проводить время с ними, но обязывает являться на построения.
Максимов родом из Челябинска, высокий и ширококостный, с приплюснутым боксёрским носом и накачаной шеей. Это радует - всё же не весь призыв плюгавым оказался.
Максимов держится спокойно, приветливо. Сообщает нам свою кликуху – Макс. Спрашиваем его – действительно, боксёр, кандидат в мастера.
- Тогда не Макс будешь, а Тайсон! – решаем мы.
Паша Секс радуется:
- Наконец-то дождался! У нас спортзал есть, от Скакуна остался, был тут у нас гигант один… Две груши висят. Сходим как-нибудь, поспарингуем…
Я смеюсь. Паша, хоть и коренастый, ниже Тайсона чуть не вполовину.

Новиков – пермяк, маленький и лопоухий. Впрочем, после карантиновской стрижки наголо все обычно лопоухие. Новиков притащил в казарму два огромных пакета с едой.
Костюк протягивает к ним руку, но его вдруг отстраняет Колбаса. Колбаса старше нас по призыву на полгода.
- Съеби, тебе не положено, - небрежно роняет Колбаса, роясь в пакете. – Сначала всегда старый! - поучительным тоном обращается он к бойцу.

Костюк смотрит на меня.
Я оглядываюсь. Из офицеров – никого. Парахин и Воронцов должны явиться с минуты на минуту, но пока всё чисто.
Киваю Костюку.
Тот молча бьёт Колбасу кулаком в лицо и тут же добавляет ногой. Носок его сапога попадает Колбасе точно в пах, и сержант, выронив пакет, приседает, а затем и валится на пол.

Боец перепуган происходящим.
Вижу, как из-за его спины появляется двое осенников – Укол и Гунько.
- Ты охуел, что ли?! – орёт Уколов. – Ты на сержанта руку поднял!

Подхватываю табурет и встаю рядом с Костюком. К нам бегут Кица и Секс.
Колбаса всё ещё на полу, рядом с пакетом. Поджав колени к груди, перекатывается с боку на бок, беззучно раззявив рот.
Здорово ему Костюк заехал.
- Рот закрой! Уставник хуев нашёлся! Сейчас рядом с ним ляжешь! – говорю я, надвигаясь на Укола.
Подбежавшие Кица и Паша, с ремнями в руках, встают сзади осенников. Гунько озирается по сторонам и понимает - заступиться за них некому. Все другие из их призыва в наряде.
Мандавохи лишь наблюдают за нами со стороны, в наши взводовские дела не лезут. Да и Колбаса, это все понимают, был не прав.
Не надо выёбываться, как говорится.

- Я так розумею, це все ж моэ… - Костюк поднимает пакет и передаёт его Кице.
Конфликт исчерпан.

Гунько и Укол помогают Колбасе подняться и ведут его в сортир.
Паша Секс подходит к посеревшему лицом Новикову и хлопает его по плечу.
- Я надеюсь, ты и все остальные, кто с тобой, поняли, кто ваши настоящие дедушки?
Боец часто-часто кивает.

Осенники просто так власть не сдадут, это ясно. Теперь за каждым шагом следить надо. Это только начало.
Не нравится мне это всё. Даже наши старые за нас с дембелями не пиздились.

После отбоя в казарму заваливают сменившие нас на КПП Гитлер и Бурый.
- Ну, чё, бля, - с ходу начинает Бурый. – Сейчас посмотрим, чему вас в духанке учили.
Бойцы уже лежат под одеялами и внимательно наблюдают за ним.
Мишаня выдерживает паузу и вдруг орёт на всю казарму:
- Сорок пять секунд – подъём!
Бойцы вскакивают и, натыкаясь друг на друга, судорожно одеваются.
Гитлер пинает никак не могущего справиться с брючным ремнём Новикова:
- Воин, резче давай!
От пинка Новиков падает на прикроватные тумбочки. Одна из них опрокидывается и из неё вылетают во все стороны мыльно-рыльные принадлежности.
Это тумбочка Кицы. Толстый хохол мрачнеет:
- Э, Хытлер, полехче там!
Сахнюк взвивается:
- Я тебе не Гитлер, ты понял?! Ещё раз назовёт кто так…
- То шо? – спокойно спрашивает Кица.
Мелкий, плюгавый Сахнюк молчит.
Всё-таки есть в его внешности что-то такое… Ему бы в кино играть. Особенно в старых, чёрно-белых фильмах про войну. Если не Гитлера, то полицая, старосту-холуя, или просто предателя, провокатора.
- Боец на хавчик проставился, не трогай его, - говорю я Сахнюку.

Бойцы, одетые уже, стоят по стойке смирно.

- Слушай сюда! – командует Гончаров. – Крокодилов сушить умеем?
Бойцы переглядываются.
- Я не понял, воины!.. – Гончаров подпрыгивает к одному из них – Кувшинкину – и бьёт его кулаком в живот.
Боец морщится, но удар держит.
Гончаров оглядывается на нас:
- А вы хуль сидите – не видите, службу воины ни хуя не шарят!
К стоящим навытяжку бойцам, закусив губу, подходит Сахнюк и начинает пинать их по голеням, одного за другим. Достаётся и здоровому Максимову, но тот понимает, что рыпаться нельзя.
Я ухожу в сортир умыться и покурить.

Стоя у окна, разглядываю своё отражение.
Мыслей у меня в голове нет никаких.

Когда возвращаюсь, бойцы уже “сушат крокодилов”.
Максимова, как самого рослого, заставили растянуться над проходом. Пальцами ног он едва держится за дужку верхней койки одного ряда, а вытянутыми руками уцепился за спинку койки другого.
От напряжения его уже начинает трясти. Спинки коек ходят ходуном. Ещё минута – и Макс упадёт.
Сахнюк вдруг расцветает улыбкой. Вынимает из ножен не сданный ещё штык-нож, встаёт на колено чуть сбоку от висящего над ним Максимова. Устанавливает нож на полу острием вверх.
- А теперь попробуй, ёбнись! – Гитлер аж светится от удачной шутки.
Через несколько секунд Макс действительно падает, но Сахнюк успевает убрать нож.

Тщедушного Надеждина посадили на одну лишь перекладину – как Мишаню в своё время. Надеждин сидит с багровым – видно даже в темноте – лицом и неудержимо заваливается вперёд.
Гончаров бьёт его со всей силы подушкой по лицу и тот падает, задрав ноги, на койку.
- Скажи спасибо, я добрый сегодня, - комментирует Гончаров, закуривая. – Ёбнул бы сзади тебе, щас бы на полу с еблом разбитым лежал.
На Мишаню накатывает великодушие.
- Ладно, на первый раз хорош будет. Сорок пять секунд отбой!

quentin

Бойцы шустро раздеваются и прыгают в койки.
- Бойцы-ы! – ревёт вдруг медведем Костюк.
- Мы-ы-ы-ы! – отвечают духи.
Правила им известны.
- Спать хотим? – включаюсь в игру я.
- Не-е-е-ет!
- А что будем делать? – Паша Секс.
- Спа-а-а-ать!
Ну и правильно. Спите пока.
- Спокойной ночи! – ухмыляется Гончаров.

- Завтра присягу принимать будут, - подмигивает мне Кица. – Чайку попьём?
- Давай, - достаю из своей тумбочки кружку.
- Э, воин! - Кица пинает сапогом соседнюю койку.
Кувшинкин вскакивает и замирает по стойке “смирно”.
- Взял кружку, вторую – мне найди где хочешь – и съебал за водой! Минута времени! Время пошло! – рычит Кица страшным голосом. Пытается подкрепить слова пинком, но шустрый боец уже убегает.
- Шарит! – одобрительно роняет Кица и усаживается на койку. – Ну шо там поисть у нас?
Достаю кульки и кладу на одеяло. Из кармана на рукаве выуживаю кипятильник из лезвий.
- Завтра, бля буду, на зарядку с духами побегу. На озеро погоню.
Боец приносит кружки.
Прежде чем кипятить, подозрительно принюхиваюсь к воде.
Вроде не из параши.

2.

Утром Колбаса решает показать власть.
- Подъём, взвод охраны! - орёт он, дублируя дневального.
Духи выпрыгивают из коек и суетятся возле табуреток с одеждой.
Шнурки одеваются чуть медленнее. Арсен, как сержант, сидит на койке и растирает опухшее со сна лицо.
- Суншев, подъём, команда была! - орёт ему Колбаса. - Кому не ясно, щас объясню! Постарел невъебенно, что ли?
Арсен командовал духами в карантине, но сейчас, во взводе, Колбаса - его старый. Вчерашний случай сильно уронил Колбасу в его глазах.
Арсен молча одевается и идёт в сортир.
Духи и шнурки уже выстроились в коридоре, .
Осенники, поддерживая власть сержанта, суют ноги в сапоги и смотрят на нас. Укол и Гунько злые, рожи у них кривятся. После отбоя их долго не было в казарме, где-то они шарились почти всю ночь.
Чувство у меня нехорошее, что всё ещё только впереди.
Кица и Костюк о чем-то переговариваются, но всё же встают и начинают рыться в сложенной на табуретках форме.
В сортире, едва успеваю отлить, сталкиваюсь с Уколом и Гунько.
- Базар есть, - делает шаг и оказывается почти вплотную возле меня Укол.
Внутри нехорошо ёкает. Не готов к драке совсем. И Арсена что-то не видать.
- Короче, слушай сюда. Колбаса вчера датый был. Косяк спорол, хуле спорить. Это ваши бойцы, вам ебать их год целый. Бля, но мы - старше. Вам это всосать надо, если мирно жить хотите. И ещё раз такая хуйня будет - бля буду, утром мёртвыми проснётесь.
Укол понтуется, даже не замечая, какой бред он несёт. Но главное ясно - осенники включили задний ход и предлагают забыть вчерашнее.
Это хорошо, что драки не будет.
Теперь моя очередь понтоваться:
- Ни и какого хуя надо было быковать... Хавки - хоть жопой жуй. На всех ведь принесли... Ладно, проехали. Со своими поговорю.
Руки друг другу не жмём, но угощаем друг друга сигаретами.
Прав был Кучер, сравнивая армию с племенами Гвинеи. Всё один в один.
Макса и Нового назначают уборщиками. Молдаван Потоску, шнурок, у них за старшего. После уборки Колбаса разрешает им пойти в гостиницу к родакам.
- Это если убраться сумеете! - рычит на них молдаван. - Где швабры, бля? Меня ебёт, что нету? С ночи надо под кровать прятать. Пиздуйте к мандавохам, как хотите, чтобы швабры были. Минута времени, съебали!
Подмигиваю Кице:
- Олег, помнишь, как нам Старый с Костей “зачеты по плаванию” устраивал? Когда в щитовой жили? Повезло нашим духам...
После ремонта казармы пол в ней сделали паркетный. Ротный связистов Парахин обещал лично пристрелить любого, кто “по-морскому” полы мыть будет.
Теперь только влажной тряпкой елозить разрешается.
- А мне похуй, - отвечает Кица. - Хуёво уберут - будут “плавать” и на паркете.
- Ага, как там Костя любил говорить: “А мэнэ цэ ебэ? Мэнэ це нэ ебэ!” - говорю я интонацией Костенко.
Кица не улыбается.
- Ты мне про него даже не напоминай, - мрачно отвечает.
- Через туалет на выход шагом марш! - орёт старшина “мандавох”.
Связисты, кашляя и поругиваясь, тянутся к двери. Своих бойцов, кстати, этой ночью они не трогали. Выдерживают положенные три дня, так понимаю.
Строимся на улице.
Утро прохладное пока, без майки зябковато. Ржём над Васей Свищём - у того на загорелом теле белый отпечаток майки.
- Васыль, было ж сказано - голый торс форма одежды. А ну, сымай!
На подначки Вася отвечает, по обыкновению, простодушной ухмылкой.
Всю прошлую неделю он вкалывал на огороде у штабного прапора Мартына из секретной части. За ударный труд тот обещал ему отпуск. Вася, себя не жалея, с радостью взялся за привычное дело и пахал как трактор. Прапор слово сдержал. Договорился с Вороном и Вася послезавтра едет к себе на хутор. Десять дней плюс дорога.
Васю хоть и подкалывают, но любят и уважают.
Парадку готовили ему всем взводом. У кого что получше - всё несли на примерку. Я отдал Васе свои нулёвые ботинки сорок пятого размера. Всё равно не могу в них влезть, а Васе даже чуток свободны.
- Взво-о-од! Бего-о-ом! Марш! - командует Колбаса.
- Поскакали, кони! - добавляет Паша Секс.
- Иго-го, бля! - орут наученные уже шнурками духи.
Бежим по дороге мимо спортгородка, мимо клуба и штаба, сворачиваем к ГСМ, пробегаем через автопарк и влетаем в лес.
За год настолько привык бегать, что начинаю получать удовольствие от пробежек, особенно когда больше никто не пинает тебя. Ноги лёгкие, сапоги как кроссовки, удобные, привычные. Грудь дышит ровно, ловит утренний воздух - чистый, вкусный, прохладный. Прибежишь обратно, умоешься, курнёшь, полежишь на койке, а там и завтрак.
Можно жить, можно.
Давно разогрелись уже, ломим мощно, не трусцой. Задор в душе играет. Поглядываем на духов. Те сосредоточенно бегут, экономя дыхалку. Колбаса ухмыляется на бегу и командует:
- Взвод, стой!
Останавливаемся и отходим на обочину, все, кроме духов и шнурков.
Шнуркам Колбаса выделяет Арсена и те бегут дальше. К ним присоединяется и Свищ, под наши шуточки и свист.
Мы остаёмся.
- На месте бегом марш! - говорит Колбаса.
Четверо бойцов начинают стучать сапогами.
- Шо за хуй пойми? - деланно удивляется Кица. - Резче бежим, зайчики ебанные!
Духи изо всех сил мельтешат ногами.
Усмехаюсь - нет ничего нелепее бегущего на месте человека. Только тут, в армии, в здравом уме можно приказывать людям совершать полную бессмыслицу. И только тут эту бессмыслицу будут исполнять. Прав наш взводный - “солдат обязан не думать, а тупо исполнятьприказания”.
Кица и Костюк закуривают. Колбаса морщится, но ничего не говорит - его дружки Укол и Гуня тоже лезут за сигаретами.
Я курить на зарядке не люблю, натощак вообще не в кайф. К тому же - воздух такой... Солнце, птицы, озеро рядом.
Бойцам не до романтики.
- Упор лёжа принять! Тридцать раз отжались!
Мой знакомец Кувшин отжимается неплохо, быстро сгибает-разгибает руки, резко и негромко выдыхая воздух. Гудков и Славин на третьем десятке сбавляют темп, за что получают от Кицы сапогом по ногам.
Осенники лишь поглядывают молча и курят.
- Кувшин! Тебе лично ещё двадцать, в честь Москвы-матушки! - говорю я.
- И за Винницу ще столько же! - подхватывает Кица.
- Ливны город маленький, но двадцатку за них сделаешь тоже! - смеётся Паша Секс. - Мы тебя родину любить научим, не ссы. Армия - крепкая семья народов. Правильно я говорю?
- Так точно... Товарищ... Черпак... - сипло говорит Кувшинкин, вставляя слова между отжиманий.
Самый долхлый из молодняка - Надеждин. Не добив и двадцатки, упирается коленями в землю.
Вот это не дело.
- Э, воин! - присаживаюсь перед ним на корточки. - Ты не охуел, часом?
Надеждин молчит.
- Я не понял, боец. Тебя твой старый спрашивает, а ты молчишь. Ты в хуй не ставишь старых своих, что ли?
Надеждин пытается ещё несколько раз отжаться. Опять же молча, лишь кряхтит в ответ.
Колбаса демонстративно отворачивается.
- Встал! - командую бойцу.
Поднимаются все четверо.
- А вы какого хуя? - ржёт Паша Секс. - Упор лёжа принять!
Бойцы падают на землю.
- Встать!- командует Паша. - Чё не резко? Будем тренироваться, если так. Упор лёжа принять! Отставить! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Лечь. Какого хуя встали - команды не было. Тормоза, бля... Вспышка с тылу! Вот так лучше будет. Упор лежа принять! Делай раз! Ниже, суки, ниже! Жопу опусти, как тебя, Славин! Делай два. Раз! Два! Полтора! Полтора, я сказал, Гудок, не тормози, блядь! Два-а! Полтора! Полтора держим!
Передо мной стоит Надеждин. Тощая шея, острые ключицы, при этом - какой-то рыхлый, выдающийся вперёд живот. Обритая налысо голова, острый подбородок, низкий лоб и густые, мохнатые брови. Под ними часто моргают испуганные серые глаза, которые он скашивает на замерших в позиции “полтора” товарищей.
- На меня смотри, воин, - тыкаю Надеждина кулаком в живот. - Не дёргайся, стой нормально.
Бойцы в упоре лежа кряхтят. Над их спинами суетятся радостно-встревоженные комары. Вспоминаю свою вечно искусанную лысину прошлым летом.
- Так охуел или как? - спрашиваю снова Надеждина.
- Нет, - выдавливает боец.
- Что нет?
Один из духов, Гудков, не выдерживает и опускает колени на землю.
- Давай, говори яснее. Видишь, товарищи страдают! - киваю на Гудка.
- Я не охуел.
- Тогда упор лёжа принял резче, сука! - замахиваюсь на бойца. - Гудок, коленки-то подними, форму нехуя пачкать. Взвод охраны - лицо части. Чуханов у нас не держат. Надя, упор лёжа, я сказал!
Надеждин кидается вниз.
- Я не Надя...- не поднимая головы, вдруг говорит он.
Тихо так говорит.
Но все слышат.
- О, хлопчик, да ты, я вижу, бурый у нас? - радостно поднимает брови Кица. - Уже есть один Бурый, второго на хуй не надо...

quentin

Надеждина спасает сержант.
Колбаса отходит от своих и нависает над духами:
- Хорош, всё. Подъём.
Бойцы с облегчением поднимаются, но не тут-то было.
Колбаса заставляет их делать “слоников” - садиться на корточки и выпрыгивать высоко вверх, хлопая над головой в ладоши. Дыхалка сбивается быстро, и как только они начинают хрипеть, сержант командует “бегом марш!”
Бежим к озеру через лес. В просвете видна заброшенная спортплощадка.
- Сворачиваем туда! - командует Колбаса.
На площадке видим сидящих на бетонных плитах шнурков и Васю Свища.
- Э, бойцы, не рано расселись, а? - оттопыпив губу, цедит Уколов. - Съебали на брусья!
Шнурки с явной неохотой поднимаются. Понимаю их прекрасно - им даже хуже, чем духам сейчас. Тем нечего терять, кроме здоровья, и нечего ловить, кроме пиздюлей. Шнурки, как никак, заслужили право на большее.
Укол сознательно унижает их, свидетелей вчерашнего позора старых. Отыгрывается, как всегда, на безответных.
Впрочем, тот же Арсен таким не кажется. Вижу, как он едва сдерживается, подходя к ржавой перекладине.
Помочь Арсену я ничем не могу - им командует старший по званию и призыву Колбаса.
Достаю из кармана отобранные вчера у бойцов сигареты, усаживаюсь на перекладину для пресса и закуриваю. Ебись он, этот свежий воздух.
Первая затяжка слегка кружит голову, по пальцем пробегает приятное покалывание. Нет, курить в армии бросать смысла нет никакого.
Арсен командует духами и своим призывом. Укол пытается загнать на турник и его самого, но вмешивается сержант. Всё же Колбаса не такой мудак, каким вчера был, многое сечёт правильно. До Бороды ему как до Луны, конечно, но Арсена лишний раз напрягать он не хочет.
Задрав голову, выпускаю дым. Слежу за летящим облачком и вспоминаю прошедшую зиму...
...Совсем недавно ведь было. Неужели?..
...Февраль. Сизые холодные сумерки. Захожу с чёрного входа на пищеблок. Обещал начальнику столовой принести что-нибудь почитать. Гордый, что раскопал в библиотеке прозу Есенина.
Гуливер недоверчиво листает книгу:
- Быть такого не может!.. Он же поэт! А тут - гляди-ка - рассказы!.. Хотя... - мосластой ногой в блестящем сапоге Гуливер пинает зазевавшегося бойца из наряда. Боец, хватаясь за задницу, скрывается на мойке. - Вот Пастернак, бля, тот стихи и романы ведь писал. Но Есенин чтобы... - прапорщик качает головой и, на ходу листая книгу, отправляется на склад.
Справа от двери замечаю несколько поставленных друг на друга коробок.
Нижняя слегка порвалась и просела. Сквозь прореху призывно блестят масляными боками банки тушёнки.
Вокруг никого нет.
Блядь, ну не позволяет душа взять и украсть. Гуливер не друг мне, конечно. Но всё же доверяет...
Закуриваю и выхожу, от греха, наружу.
Нос к носу сталкиваюсь с идущим на обед Пашей Сексом. Паша неделю уже не вылезает с наряда по КПП. От постоянно болтающегося при нём штык-ножа пола его шинели приобрела заметную рыжую вытертость.
- Курить есть? - здоровается со мной Паша.
Сую ему свою сигарету, и пока он докуривает, ненароком роняю:
- Там у Гуливера коробки какие-то у двери стоят...
Паша ныряет в пищеблок.
Через пару минут вываливается, весь раздувшийся и бугристый. На лице - смесь настороженности и счастья.
- Съёбываем! - не оборачиваясь, говорит Паша и колобком-мутантом скатывается по тропинке в сторону клуба.
Консервы - дюжину банок, мы сдаём на хранение клубнику Витьке, парню с чудинкой, религиозному слегка.
Тот долго артачится, не желая связываться с ворованным, но в конце концов сдаётся.
Смешно - всего неделю назад я поспорил как раз с Витьком насчет правила “не укради”. Утверждал, что легко можно прожить, не нарушая. Даже в армии. Утверждал, что готов доказать личным примером. Спорили на пачку “с фильтром”.
- Нет, ну фактически - я не украл. Просто сообщил Паше информацию. Даже не намекал. Так что ничего я не проиграл тебе.
После ужина мы - я, Паша, Витька и Арсен Суншев отправляемся к Кучеру в санчасть. Банки разделили между собой поровну, и под шинелями их не видать. Витька свою долю взять отказался.
- Всё равно, содействовал краже. Значит, гони пачку! - Витька неприклонен.
- Вот к Кучеру придём сейчас, он рассудит! - не сдаюсь я.
- Совсем себе башки заморочили - украл, не украл! Какая разница?.. Главное - сейчас похаваем хорошо! - смеётся Арсен.
- Арсен, ты ж мусульманин! Как свиную тушёнку есть будешь? - подначивает Паша.
- Э, - машет рукой Суншев. - Аллах далеко, там, в Кабарде. Как узнает?
И то верно.
Кучер выслушивает нас, разогревая тушенку на плитке.
Забирает у меня спорную пачку и кладёт к себе в карман.
- Солдат не может красть, - наконец изрекает он. - Это его обкрадывают со всех сторон. А солдат лишь пытается возвратить себе маленькую толику того, что ему положено.
Мы с аппетитом жуём, думая каждый о своём.
- А скажи, Кучер, - я отпиваю из горячей кружки крепкий и сладкий чай. - Вот мои сигареты - ты с ними что сейчас сделал?
Кучер поднимает указательный палец:
- Кражей называется тайное хищение чужого имущества. У нас же с тобой всё общее и к тому же я внаглую, открыто сунул пачку себе в карман. Какая же это кража?
Вечером - неприятность. Залёт.
Кто-то стуканул нашим старым о тушёнке. Кто - нет смысла выяснять. В части сотни глаз и ушей, ты всегда на виду.
Пашке и Витьке повезло - они заступили в караул. Остались я и Арсен.
После отбоя нас поднимают и подзывают к себе.
Больше всех кипишует Соломон:
- Суки, голодаем, да? Не наедаемся, падлы? - всё это под методичные удары в грудь и по голени. - Нет, Борода, ты прикинь, какие бойцы пошли!
Рябоконь отвешивает нам фофаны:
- Надо старых уважать! Старых надо угощать!
Борода лениво щурится с койки:
- Сколько банок спиздили?
Строптивый Арсен огрызается:
- Сколько надо, столько и спиздили!.. Все наши...
Через полчаса в туалете я помогаю Арсену умыться и остановить кровь.
- Я его, суку, зарежу! - цедит сквозь зубы Арсен, промывая нос. - Я не я буду, если не зарежу!
Почти не сомневаюсь в этом. Сам готовился с Черепом утопить в болоте падлу. Но Арсен - другое дело. Такие редко отступаются.
Дверь распахивается и на пороге возникает дневальный:
- Соломон зовёт. Обоих.
Старые готовятся варить чай, разматывают провод кипятильника.
- Где лазите, бля? Я чё, вас ждать должен? - начинает заводить себя по новой Соломон. - Взяли, нашли две кружки и бегом воды принесли!
В другом конце казармы, у тумбочки дневального, стоит бачок с питьевой водой.
Мы с Арсеном, переглянувшись, пробегаем мимо.
Убедившись, что в туалете никого нет, склоняемся над одним из очков и в несколько приёмов начёрпываем обе кружки.
Арсен предлагает ещё и поссать туда, но вода и так подозрительно тёмная.
Моем руки и несём воду Соломону.
Поили мы таким образом старых ещё много раз - и для чая им носили, и просто сырую они пили.
Никто из них не сдох. Даже не заболел.
Суншев и зарезал бы Соломона, как пить дать, но судьба опять вмешалась и отвела. Сначала Соломон лежал в госпитале с дыркой в спине после драки, потом Арсен отправился в сержантскую учебку...
Удивительно, до чего везёт некоторым...
...Но воду лучше буду теперь наливать себе сам...
...Сигарета истлевает наполовину. Оглядываюсь по сторонам, щурясь от тёплого уже солнца, всё еще находясь там, по ту сторону. Забудется это когда-нибудь, или так и будет вязко шевелиться на дне памяти?..
Шнуркам, наконец, разрешили отойти поссать. Духи вновь отжимаются под счёт. На этот раз считает Арсен, под наблюдением Колбасы. Проходит науку “ебать личный состав”.
Теперь начинаю понимать “доброту” тех осенников-дембелей, что встретили нас во взводе в прошлом году. Основную грязь они просто свалили на черпаков и шнурков. Те и ебли нас, каждый в меру положенного по призыву.
Бежим обратно. На сегодня хватит, завтра - Гора Смерти, или Ебун-гора, как её называют курсанты.
Бойцы топают впереди, размахивая локтями.
Я смотрю в спину Надеждина. Злости у меня к нему никакой нет. Парень физически дохлый, но с характером. Сглупил он или всё же смелый?
Вот вопрос - надолго ли его хватит... У нас ведь не забалуешь, это уже всем ясно, даже нам самим.
- Резче шевелимся, кони, бля! - кричит Кица. - Надя, тебя особенно это касается.
Надеждин прибавляет ходу.
Интересно, сказал Надеждин сейчас что-нибудь, или смолчал.
За топотом ведь не слышно. Но ничего, зато ночи тут - светлые и тихие. Посмотрим и послушаем ещё. Времени у нас - целый год.

Администратор запретил отвечать гостям на сообщения! Для регистрации пройдите по ссылке: зарегистрироваться