quentin

Строевая. Опять строевая.
- Раз! Раз! Раз-два-три! Рота!
Мы переходим на строевой шаг.
- Кру-го-о-ом! Марш!
Налетаем друг на друга. Треть колонны продолжает куда-то шагать.
Идёт второй час строевой подготовки. Рыцк удручённо чешет подбородок.
Внезапно его осеняет:
- Роман! Ну-ка, бери своих земляков в отдельный взвод!
Молдаване, понурые, уходят на другой конец плаца.
- Равняйсь! Смирно! Ша-а-гоо-о-ом! Марш!
Дело значительно налаживается.
Через полчаса Рыцк объявляет перекур.
Мы сидим, вытянув гудящие ноги и наблюдаем за упражнениями молдавского взвода. Тех уже мотает из стороны в сторону. Озираясь, Роман отвешивает нескольким бойцам подряд оплеухи. Пара пилоток слетает и падает на плац.

К землякам своим сержант Роман относится пристрастно.
Одно из его высказываний звучит так: “Земляка ебать - как на Родине побывать!”

В армии немало шуток про молдаван. И почему они солёные огурцы не едят, и как они ботинки надевают... Но я никогда не задумывался, с какой стати именно им приписываются такие вещи. Ведь о ком угодно таких анекдотов налепить можно.
Но именно тут постигается смысл выражения: “В каждой шутке лишь доля шутки”.

Наблюдал однажды, как рядовой Вэлку мыл пол в штабе части.
К делу он подошёл ответственно: налил воды в ведро, взял швабру, намочил тряпку... И пошёл тереть. Перед собой.
Идёт и усиленно трёт. Через несколько метров оборачивается и грустит - на чистом и влажном линолеуме отпечатки его грязных сапог.
Рядовой Вэлку решительно разворачивается и отправляется вытирать следы. Шваброй, естественно, он орудует перед собой. Доходит до того места, откуда начал, довольно улыбается, переводит дух, оборачивается...
Мне показалось, он искренне негодовал. Даже сжал ручку швабры до белизны пальцев...

Если ты чего-то не понимаешь, “тормозишь” или делаешь какую-нибудь глупость, вначале вкрадчиво интересуются:
- Ты что, молдаван?

Хотя “тормоза” встречаются среди всех.
Но самым выдающимся, о ком впоследствии слагались легенды, был тихий, щупленький и неприметный паренёк из Орловской области Андрюша Торопов.
Пожалуй, ему в карантине тяжелее всех.
Пять часов ежедневных индивидуальных строевых занятий способны из кого угодно сделать идиота с оловянными глазами, чётко и тупо, на одних рефлексах, выполняющего получаемые команды.
Но только не Андрюшу Торопова. Применительно к нему поговорка про зайца, которого можно научить курить, даёт сбой.
Для понятий “лево”, “право” в его голове места не находится. Текст присяги дальше слов “вступая в ряды” объём его памяти усвоить не позволяет.
Сержанты работают с ним испытанным, казалось бы, ежовско-бериевским методом - конвейером, сменяя друг друга каждый час. Капитан Щеглов приказал любым способом подготовить бойца к присяге.

Зуб фломастером нарисовал Андрюше на кистях рук буквы “Л” и “П”. Этакие “сено-солома” на современный лад. При команде, например, “Нале-во!” предполагалось, что боец посмотрит на свои руки, увидит, на какой из них буква”Л”, соответствующая понятию “лево” и повернётся в требуемую сторону.
Андрюша же угрюмо рассматривает свои руки и затравленно двигает губами.
Потом поворачивается кругом.

Роман на второй уже день отказался его бить, сославшись на бесполезность метода и полученную травму руки.

Последним сдалась даже такая глыба, как сержант Рыцк.
Занимаясь как-то с Андрюшей поворотами на месте в ленинской комнате (снаружи шёл сильный дождь), Рыцк заявил, что у него поседели на заднице волосы, сплюнул на пол, и уже выходя, в сердцах бросил, указывая на огромный гипсовый бюст Ленина в углу:
- Если ты, Торопов, такой мудак, подойди и стукнись головой о Лысого! Может, поумнеешь хоть чуть-чуть после этого.
И, собираясь хлопнуть дверью, в ужасе обернулся.
Чеканным строевым шагом рядовой Торопов подошёл к гипсовой голове вождя, отклонился чуть назад...
Два лба - мирового вождя и орловского паренька, соединились.
Удар был такой силы, что вождь развалился на две половины, каждая из которых разбилась потом об пол на более мелкие части.

quentin

Рыцк перепугался тогда не на шутку.
Замполит полка, подполковник Алексеев, долго выискивал подоплёку антисоветского поступка солдата. Вёл с ним задушевные разговоры. Угощал чаем. Потом кричал и даже замахивался.
Андрюша хлопал глазами. Обещал, что больше не повторится.
Самые нехорошие слова замполит уже произносил не в его адрес, а врачей призывной комиссии.

На стрельбище, зная успехи Андрюши в изучении матчасти, народ ждал зрелища.
Андрюша не подвёл.

Автомат ему зарядил лично начальник полигона, заявив, что до пенсии ему год, и поэтому «ну его на хуй!».
Бойца под белы рученьки уложили на позицию, и с опаской подали оружие.
С двух сторон над ним нависли Щеглов и Цейс. Помогли справиться с предохранителем.
Тах! Тах! Тах!
Тремя одиночными Торопов отстрелялся успешно, запулив их куда-то в сторону пулеулавливающих холмов.
Дитя даже улыбнулось счастливо.
Следующее упражнение - стрельба очередью по три патрона. Всего их в магазине оставалось девять. Три по три. Всё просто.

Потом Щеглов и Цейс долго ещё спорили до хрипоты, кто из них прозевал.

Андрюша решил не размениваться. Выпустил одну длинную. Все девять.
Причём при стрельбе он умудрился задрать приклад к уху, а ствол, соответственно, почти упереть в землю.
Земля перед ним вздыбилась пылью.
Народ оторопел.
Упасть догадался лишь начальник полигона. Остальные тоже потом попадали, но когда всё уже закончилось.
Чудом рикошет не задел никого.
Визгливо так, истерично посмеивались.
Сдержанный ариец Цейс оттаскивал от Андрюши капитана Щеглова.
Тот страшно разевал зубастый рот и выкрикивал разные слова. Слово “хуй” звучало особенно часто.

Где бы ещё, как не в армии, благодаря рядовому Андрюше Торопову я понял истинное значение глагола “оторопеть”?

Когда на присягу к Андрюше приехал отец, совершенно нормальный, кстати, мужик, к нему сбежалось чуть ли не всё командование части. Главный вопрос задал наслышанный о новом подчинённом командир части - полковник Павлов.
Что же нам, блин, теперь делать-то, а?..
“Подлянку вы нам сделали, уважаемый папаша, большую,” - добавил Щелкунчик.
Андрюшин отец виновато вздохнул и изрёк:
- Я с ним 18 лет мучился. Теперь вы два года помучьтесь. А я отдохнуть имею право.
И уехал.

quentin

4.

В курилке к нам подходит ухмыляющийся Цейс.
- Почти каждый из вас, - усаживаясь на скамью, говорит он, - где-нибудь через полгода заведёт себе блокнотик, куда будет вписывать всякие солдатские афоризмы.
- Це шо? – удивляется Костюк.
Цейс смотрит на меня.
- Ну, крылатые фразы там, выражения, - объясняю я Сашко. – Поговорки, приколы всякие...
- Вот-вот, - Цейс разминает в тонких пальцах сигарету. – И про ефрейтора, и про службу, про лошадь, про книгу жизни… Знаете такое? Типа, жизнь – это книга, а армия – две страницы, вырванные на самом интересном месте.
- А разве не так? – Ситников щёлкает зажигалкой и подносит её Цейсу.
Цейс прикуривает и выпуская дым, внимательно оглядывает нас, будто видит впервые.
- Кому как, - наконец, отвечает он. - У тех, кто так говорит, убогая какая-то жизнь получается. Две страницы – это два года. Год равен странице, так? Ну, а всего страниц этих сколько в книге получится? Шестьдесят, семьдесят? Восемьдесят с небольшим, если повезёт? Это не книга, это брошюрка получается хиленькая. А некоторые, - сдувает с кончика сигареты пепел Цейс, - могут годы службы превратить в два интересных тома в полном собрании сочинений своей жизни. Но это я так, к слову… - будто спохватывается лейтенант и встаёт. - А вот про лошадь это совсем глупость!
- За два года солдат съедает столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади! – хвастает эрудицией Гончаров.
Цейс усмехается:
- Вот я и говорю, что глупость. Завтра – марш-бросок. Пятнашка. Это пустяк!
- Пятнадцать километров? – в ужасе переспрашивает кто-то.
- Для начала – да. А потом – побольше. Так что лошадям в глаза можете смотреть на равных! – уходя, улыбается лейтенант. И добавляет:
- Если пробежите, конечно.

Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава Богу, пустыми. Противогаз. Сапёрная лопатка, малая. Фляга с водой. На голове – неудобная и тяжеленная каска.
Топот. Хрипы. Пыль. Пот.
Лопатка бьёт по ногам, норовя попасть по паху. По спине и заднице лупит приклад автомата.
- Не растягиваться!
Мама, роди меня обратно!
- Га-а-зы!
Куда же, блядь, деть каску?!
Бежим по каким-то оврагам с пожухлой травой. Вверх – вниз, вверх – вниз…
Подбегаем к знаменитой в части Горе Дураков, она же – Гора Смерти. Подъём градусов в тридцать – тридцать пять, долгий, нескончаемый. Его заставляют преодолевать гуськом, с поднятым над головой автоматом.
В моём противогазе что-то уже хлюпает. Пальцем оттягиваю резину с подбородка и на горло и грудь вытекает не меньше стакана пота. Пытаюсь немного отвинтить бачок фильтра и с жадным сипением ловлю приток воздуха.
- Я щас кому-то покручу! – раздаётся рядом рык Рыцка.
От испуга чуть не падаю, но, оказывается, это не мне. Рыцк подловил кого-то другого. Коротким тычком кулака бьёт провинившегося в резиновую скулу. Пока тот трясёт в недоумении противогазной мордой, Рыцк добавляет ему ногой в живот и снова кулаком, на этот раз по спине.
«Залетевший» - мне кажется, это тот самый Патрушев, что уже в поезде скучал по маме и бабушке, - подламывается в коленях, падает и елозит в пыли.
Наш унтерштурмфюрер безучастно наблюдает за ним, взлохмачивая прилипшую ко лбу белобрысую чёлку.
Я везунчик. Осознание этого придаёт мне немного сил. Каким-то чудом всё же добегаю до казармы.
Утром следующего дня заметил, что ремень висит на мне совершенно свободно.
Позже почти каждый день приходилось подтягивать бляху ещё и ещё.

Лейтенант Цейс оказался маньяком военного дела. От беспрестанной разборки и сборки автомата Калашникова пальцы наши были сбиты в кровь.

- Предмет, который вы держите сейчас в руках, - говорил Цейс в начале занятий, - является неотъемлемым фактом русской культуры. Таким же значительным, как наша великая литература. Или знаменитый балет. Наука, наконец. Человек, не умеющий обращаться с автоматом Калашникова, не имеет права называться культурным человеком. Осознайте этот факт.

- А как же душманы? - спросил я. - Они-то с “калашом” на “ты”, но вот с культурой...
Цейс снисходительно улыбается:
- В Древней Греции необразованным считался человек, не умеющий плавать. Однако, человек, который только и умеет, что плавать, вообще за человека не считался.

И что тут возразить?
Всё-таки в немцах, даже в поволжских, эта страсть сортировать людей, похоже, неистребима.

Цейс обожает гонять нас по ПП - полосе препятствий.
Больше всего полоса походит на огромную дрессировочную площадку для крупных собак.

quentin

Полдня мы метали учебные гранаты-болванки, не вылезали из бетонных окопчиков, бегали вокруг стен с пустыми окнами, прыгали через ямы, подныривали под перекладины, со страхом поглядывая на высоченные щиты, через которые, ухватившись за край, надо было перелезать.

Толстый Кица с размаху бился о преграду и жалобно смотрел на Цейса. Тот неумолимо приказывал повторить. Кица снова шёл на таран...

Особенно меня пугала пробежка по высоко расположенному - два с лишним метра - узкому бревну. Ступни просто не помещались на него. Я поделился этим с Пашей Рысиным.
Паша - низенький крепыш с татарским лицом, меня подбодрил:
- Чего бояться-то? Ну, ёбнешься вниз... Подумаешь!.. А вдруг повезёт и сломаешь чего-нибудь? А? В санчасти проваляешься, а там - не здесь... А лучше всего - ногу сломать, - аж зажмурился от мечтаний Пашка. - Тогда точняк, в Питер, в госпиталь отправят.

Самое смешное, что это помогло.
Правда, никто из нас ничего так и не сломал. Даже Торопов.
Его на ПП вообще не пускают.

Санчасть - предел наших мечтаний.
С утра надо записаться у дневального в особый журнал. После обеда один из сержантов ведёт строем человек пятнадцать - двадцать к расположенному недалеко от бани одноэтажному домику из светлого кирпича.
Принимают нас две медсестры - офицерские жёны из военгородка. Одна пожилая, лет под сорок. Другая моложе. Обе блеклые, страшненькие.
Но мы всё равно пялимся на них без стеснения. Особенно на ноги. Всё-таки единственные женщины, которых мы видели за всё это время.
Жалобы у всех стандартные - стёртые до кровавых мозолей ноги, больные головы и животы. В стационар с таким не попадёшь.
Изредка с медсёстрами сидит начмед - майор Рычко.
- А-а! Полу-однофамилец пожаловал! - приветствует он всегда нашего Рыцка. - Давай, заводи болезных! Сейчас я их оптом лечить буду!

Больных майор Рычко, как и положено военврачу, ненавидит. Даже с температурой под сорок - а со мной случилось именно это, майор поначалу пытался выпереть в роту с таблеткой аспирина. Долго и придирчиво осматривал меня водянистыми глазами. Бледные губы его при этом беззвучно шевелились.
Ходят слухи, что майор дважды переболел белой горячкой.

В анналы истории части Рычко вошёл после истории со стоматологическим креслом.
Какая-то проверочная комиссия обнаружила, его, кресла, отсутствие. Доложили командиру.
Тот вызвал начмеда.
Через полчаса обиженный майор, покидая штаб, пожаловался дежурному по части:
- Батя говорит, будто я пропил стоматологическое кресло. А ведь это не так.
Майор горестно вздохнул. Укоризненно покачал головой:
- Это совсем не так. Я просто обменял его на дополнительный спирт. Вот и всё.

Заглаживая вину, Рычко повадился зазывать к себе вечерком в кабинет Батю - командира полка полковника Павлова, красивого, породистого мужика с грустными глазами сенбернара.
Павлов, как это часто бывает с людьми порядочными и хорошими, сгорел от спирта за несколько лет.
А майор Рычко до сих пор жив.
Подполковник запаса.
Сука.

В санчасти же я и Мишаня Гончаров - у того случилось расстройство желудка - проходим лечение трудотерапией.
Из длинного списка правил, висящих в коридоре санчасти, мне запомнилось лишь одно: ”Привлекать больных к труду, как к процессу, ускоряющему выздоровление”.

Нас и привлекают.
Мы дернуем тропинки.
Где-то на задворках казарм вырубаем лопатами огромные пласты дёрна, грузим их на старую рваную плащ-палатку и волоком, обливаясь потом на страшной жаре, тащим к протоптанным в неположенных местах тропинкам. Укрываем эти тропинки дёрном, придавая земле первозданно-девственный вид.
Мишаня, как обычно, матерится и поносит всех и вся. Я же смиренно думаю о смерти, которая должна была наступить не позже обеда.

Благодаря трудотерапии Мишаня действительно выздоровел к вечеру.
К обеду следующего дня попросился на выписку и я.

Вечерняя поверка.
Сержант Рыцк тычет ручкой в журнал.
- Ты и ты! Завтра дневальные.
- Есть!
- Дежурный по роте - младший сержант Гашимов.
- Иест.
Мой первый наряд. Тумбочка.

quentin

И вот я на ней стою. Не на ней, конечно, а рядом. На тумбочке телефон. За моей спиной стенд с инструкциями. Над головой тарелка часов.
Ночь.
Гашимов спит на заправленной койке. Раз в полчаса он просыпается и проходит по взлётке туда-сюда. Каждый раз я поражаюсь кривизне его ног. Гашимов подмигивает и снова отправляется спать.
Через час мне будить Цаплина. Ему повезло - спит с двух до шести. Встанет за полчаса до подъёма.
Скука.
Ночью, если не спишь, всегда хочется жрать. И курить.
Пожрать нечего.
Зато в пилотке заныкана сигарета.
Мне немного стыдно, что зажал её от Цаплина, Ну, да ладно.
Осторожно, на цыпочках, подхожу к полуприкрытой двери на лестницу и торопливо курю мятую и кривую “приму”.
Аккуратно бычкую и прячу окурок обратно в пилотку - Цаплину на пару тяг, после подъёма.
Звонит телефон.
В два прыжка возвращаюсь к тумбочке и хватаю трубку.
- Учебная рота...
- Как служба, сынок? - интересуется чей-то хрипловатый голос.
- Ничего пока, - машинально отвечаю. - А кто это?
В трубке усмехаются:
- Когда спрашивают : “Как служба?” положено отвечать : “Вешаюсь!”. Впитай это, а то после присяги заебут.
Я впитываю.
- А сколько прослужил уже? - опять любопытствует голос.
- Неделю почти... Опять подвох какой-то? - я даже рад возможности поболтать.
- Подво-о-ох?.. -удивились в трубке. - Слово-то какое... Наёбка, обычно говорят... Ты сам откуда?
- Москва.
- А я с Воронежа. Слышал такой? Почти земляки. Вот так-то.
Я молча киваю.
- Я, зёма, чего звоню-то... Попрощаться. Последнюю ночь тут провожу. Утром в штаб, за документами, и всё!.. Дембель у меня, прикинь! Послезавтра дома буду!
- Завидую! - искренне говорю.
- Вот и решил позвонить в учебку. У тебя-то всё впереди. Но, зёма, не кисни. Дембель неизбежен, как заход солнца! Удачи тебе! Давай!
- Счастливо.
Положив трубку, я присел на краешек тумбочки.
Бывает же такое... Не все из них звери.

На тумбочку нам звонят постоянно. Из казарм, с КПП, с объектов. Отовсюду, где есть телефон. “Сколько?” - рявкает в трубке устрашающий голос. Нужно назвать оставшееся до ближайшего приказа количество дней. “Вешайтесь, духи!” - блеют нам в ответ.
Проблема в том, что звонили и деды, и черпаки. Последним, соответственно, до приказа на полгода больше.
- Кому? - спрашиваю, стоя на тумбочке во второй раз. - Деду или черпаку?
Трубка захлёбывается руганью.
- Ты, душара, сам знать должен! Попробуй только ошибись, сука! Ну! Сколько?!
- Вешайся! - отвечаю.
В трубке что-то квакает. Обещают сейчас же прийти и убить.
- Приходи.
Кладу трубку.
До конца наряда в мандраже.
Никто не пришёл.

Некоторые пытаются вынести из столовой куски “чернушки”, чёрного хлеба - его, в отличии от пайкового белого, выставляются целые подносы. Прячут в карманах сахар.
Сержанты устраивают внезапные обыски.
К найденным кускам добавляется целая буханка. Весь хлеб приказывают сожрать за несколько минут. Нормативы разные. Всухомятку - пять минут. С кружкой воды - две. Иногда предлагают выбирать самому.
Удивительно – знают ведь, что не уложатся, а всё равно пытаются, запихивают огромными кусками, давятся, блюют...
За невыполнения “норматива” получают по полной.

С сахаром любит развлекаться сержант Роман. Заставляет зажать кусок зубами и бьёт кулаком снизу в челюсть. Бывает, сахарные крошки вылетают вперемешку с зубными.
Каждый раз, обыскивая меня, Роман по-детски удивляется:
- Длинный! Как же так - тебя голод не ебёт, что ли? Вон какой ты лось! Чего хлеб не нычешь?
- У меня метаболизм замедленный, - обычно отвечаю я.
К научным словам сержант Роман испытывает уважение. Молча бьёт меня кулаком в грудь и переходит к следующему.

Сержант Роман отличаеся удивительным мастерством. В долю секунды он может нанести пару коротких и точных ударов по скулам провинившегося. Да так удачно, что не оставляет синяков. Челюстные же мышцы у жертвы на пару дней выходят из строя.
Получивших своё от Романа легко вычислить в столовой - они не едят второе, а осторожно, вытянув губы, пытаются пить с ложки суп.

По-южному весёлый и задорный, Роман щедро награждает нас, духов, “орденом дурака”. Суть заключается в следующем.
На выданной нам форме металлические, со звёздами, пуговицы крепятся к сукну специальной петелькой-дужкой.
Роман, как эсэсовец Мюллер из “Судьбы человека”, проходит вдоль шеренги на вечерней поверке и размеренно, с силой и неумолимостью парового молота, каждого бьёт кулаком в третью пуговицу сверху.
Через несколько таких поверок на груди расплывается синяк размером с блюдце. В центре - маленькая чёрная вмятина от дужки.
Её, эту самую дужку, я загнул, прижав к основанию пуговицы, в первый же день, по совету, полученному на гражданке от отслуживших уже друзей. Синяка у меня почти не было, да и вкладывал мне Роман не сильно. Так, для формы.
Неделю спустя, после бани, я поделился секретом с Мишаней Гончаровым. Уж очень пугающе выглядел его “орден”.
Где знают двое... Через несколько дней, на утреннем осмотре, Роман заставил всех расстегнуть третью пуговицу. Приказал отогнуть петлю обратно. А за порчу казённого имущества мы отбивались на время часа полтора.

На этих “орденах” сержант Роман и погорел.
Наступила жара, и на зарядку мы побежали по форме номер два - голый торс.
Мимо шёл замполит полка.
С Романа сняли лычки и отправили в кочегарку. Не в печь, к сожалению, а старшим смены.

quentin

продолжать?

zautok

АГА!!!! Интересно. Прям документальное кино. Сее похоже. Видела такое. А про ПП супер. Я тут недавно осмечивала новое ПП. На тридцать втором меня замкнуло уже и я написала "Лестница с отверстием для СРЫГИВАНИЯ". часа два смотрела и не могла понять, что не так. Потом все ржали еще пол - дня. Всего их было 46 препятствий. Я чуть не чукнулась и подумала: "Бедные салаги. У них - то точно сдвиг по фазе будет"

Niagara

Вова, я покорена... Ты просто не имеешь права "не продолжать". Где и зачем ты в прежних своих публикациях прятал этот серьезно-ироничный тон, эту органичную брутальность в отношение
сюжета и сцен общения настоящих мужиков. Меня как женщину всегда привлекали мужчины, прошедшие вот такую первичную обработку на прочность. Здесь всё как есть, все на виду, хрен схитришь.
Это замечательный уровень. Пиши далее. Я просто мечтаю, чтобы среди "рекомендуемых" народ читал про Армию:уже претит читать как мальчики-нарциссы пишут о слюнявых поцелуях в область декольте и на этом всё...

quentin

Таня-Ниагара, к сожалению это не мой креатив. Я его прочитал два с половиной года назад на портале Удав.ком. куда не советую ходить девушкам (поэтому не даю ссылку. ССылка в нетленку Удава - по запросу, в личку).
Спасибо, что ты так хорошо обо мне подумала

Ещё:

quentin

Мы сидим в бытовой и подшиваем подворотнички. Самое трудное – правильно натянуть их на ворот гимнастёрки. С каждым днём подворотнички становятся почему-то всё короче и короче. От ежедневной стирки и сушки утюгом вид у них замусоленный и жалкий.
Подшивой – белой тканью, нам, духам, до присяги подшиваться не положено. После, когда из духов мы станем бойцами, разрешается подшиваться тоненьким, в два раза сложенным куском материи.
Черпаки и деды подшиваются в несколько слоёв, больше пяти. Выступающий кантик выглядит у них красивой белой линией. На внутренней стороне, у сходящихся концов, стежками обозначаются флажки – один у черпака и два у деда.
У нас никаких изысков нет, поэтому выглядим мы, как и положено – по-чмошному.

Входит Криницын.
- Вот! - потряхивает он измятым тетрадным листком. - Выпросил у Зуба. Он мне надиктовал, а я записал.
Круглое лицо его разрезает довольная улыбка.
- Это поважней будет, чем присягу учить! “Сказочка” называется! Зуб сказал, что деды сразу, как нас в роты переведут, её спрашивать наизусть будут. Кто не знает - по сто фофанов отвесить могут.
Листок идёт по рукам. Доходит и до меня. Я вглядываюсь в торопливые криницынские каракули. Разбираю следующее:

Масло съели - день начался.
Старшина ебать примчался.
Мясо съели - день идёт.
Старшина ебёт, ебёт.
Рыбу съели - день прошёл.
Старшина домой ушёл.
Дух на тумбочке стоит
И ушами шевелит.

- Это что за херня? - поднимаю глаза на Криницына.
Тот снисходительно улыбается:
- Так я же говорю - “сказочка”. Её дедушкам на ночь заставляют рассказывать. Мне Зуб объяснил всё и прочитал её. Чтобы мы, это... Ну, готовы были. После присяги-то...
Продолжаю читать:

Дембель стал на день короче,
Спи старик, спокойной ночи!
Пусть присниться дом родной,
Баба с пышною пиздой!
Бочка пива, водки таз,
Димки Язова приказ
Об увольнении в запас.
Чик-чирик-пиздык-ку-ку!
Снится дембель старику!

Возвращаю листок.
- Ну, что, - говорю, - неплохо. Фольклор, как ни как. Не шедевр, конечно. Но четырёхстопный хорей почти выдержан. Произведение явно относится к силлабо-тонической системе стихосложения.
- А? - по-филински вращает головой Криницын, тараща глаза то на меня, то на других.
- Учить, говорю, легко будет. Давай! После отбоя мне расскажешь. С выражением.
С каждым словом завожусь всё сильнее. От нестерпимого желания съездить Криницыну по роже сводит лопатки и зудит спина. Чувствую, как приливает к лицу кровь.
Вовка Чурюкин трогает меня за плечо:
- Остынь, чего ты...

Чем ближе к присяге, тем дёрганней мы становимся. Уже вспыхивало несколько коротких драк. Любая мелочь способна вывести из себя.
Холодкова и Ситникова с трудом разнял даже Рыцк. Те катались по полу, орошая всё вокруг красными брызгами из разбитых носов. Рыцк влепил им по три наряда, и заставил полночи драить “очки”. А подрались они из-за очереди на утюг, не договорившись, кто гладится первым.
Правда, теперь они не разлей вода. Вместе ходят по казарме и задирают молдаван и хохлов. Повадками и голосом “косят” под Рыцка и Зуба. Совсем как я в первую ночь в бане.

- А ты, типа, у нас невъебенно старый? - Криницын бледнеет и делает ко мне шаг. - Или охуенно умный? А-а! Ну да! Ты же у нас студент!
Но в драку лезть не решается, и лишь ещё больше таращит глаза.
- Вот и погоняло у тебя тогда будет - Студент! - вдруг объявляет он и прячет листок в карман. - Я им как друзьям принёс... Помочь чтобы... Ну и хуй с вами!.. Живите как хотите!
Криницын поворачивается к выходу.
Наваливается на него человек пять сразу. Мне едва удаётся достать пару раз кулаком до его рожи – мешают руки других.
На шум вбегают Гашимов и Зуб.

Каждый из нас поочерёдно отрабатывает наказание - “очки”. Все шесть грязно-белого цвета лоханей необходимо тщательно натереть небольшим куском кирпича. Так, чтобы “очко” приобрело равномерно красный оттенок.
Рыцк лично принимает качество работы. Если ему не нравится, смываешь из ведра и начинаешь по новой.

Чурюкин пытается схитрить. Он уже успел заметить, что обломок кирпича всего лишь один, и когда очередь доходит до него, трёт пару минут “очко” и роняет кирпич в сливное отверстие. Огорчённо вздыхает и отправляется докладывать Рыцку. На его физиономии огорчение и сознание вины. Перед выходом из сортира Чурюкин нам подмигивает. Мы, те, кто уже сдал свои “очки”, драим тряпочками медные краники в умывальной.

Благодаря Чурюкину мы узнаём, что такое “ловить динозаврика”.

Вот Вовка, сняв китель, стоит на коленях у покинутого было “очка” и запустив в него руку почти по плечо, пытается нашарить и извлечь упущенное казённое имущество. За его спиной, положив ему руку на затылок, стоит Рыцк и методично отвешивает звонкие фофаны.

- На каждую крученную жопу найдётся хер с винтом, - говорит нам сержант Рыцк. - Правда, бывает, что задница не только крученная, но и с лабиринтом...
Рыцк выдерживает паузу.
- Но у сержанта даже на такую жопу найдётся хуй с закорюкой! - заканчивает он. - Правда, Чурюкин?

Кличка “Студент” ко мне так и не прижилась. Не знаю, почему. Рожей, наверное, не вышел.
Как владельца самых больших сапог прозвали просто Кирзачом.
Кличек было много, но не у каждого. В основном не мудрили - за основу бралась фамилия.
Кицылюк стал просто Кица, Макс Холодков - Холодец, Ситников - Сито. Цаплин - конечно, Цаплей. Вовка Чурюкин - просто и незатейливо - Урюк.
Гончарова за вредный характер звали Бурый.
Кто-то, как Паша Рысин, из города Ливны, он же Паша Секс, притащил кликуху с гражданки.

Администратор запретил отвечать гостям на сообщения! Для регистрации пройдите по ссылке: зарегистрироваться